Современная кубинская повесть - [149]

— Не спрашивай о бабушке, Мануэль, — говорит, — мы не хотели тебе писать о нашем горе.

В дом набилось полно народу. Но где мне радоваться, когда я увидел, в каком запустении все. Виноградник посох, дверь сломана, печь растрескалась, видно, пришла в негодность, а забор почти завалился на землю. Ну, полный разор! У меня все в душе оборвалось.

— Как же вы живете, дедушка?

— Да вот помогаю чем могу твоей матери и сестре.

Когда я увидел мать, мне стало совсем невмочь. Стоит слепая, глухая, бесчувственная ко всему и держит в руках метелку без палки. Сестра велела поцеловать ее. Я поцеловал и говорю:

— Мама, это твой Мануэль!

Она даже не шелохнулась. Да что ждать-то, если она уже не человек. Ничего ее не трогало. Клеменсия плакала, не унимаясь. Обнимала меня, глядела в самые глаза.

— У меня двое детишек, ты же знаешь! Мануэлито и Анхела.

— Знать — знаю, вот повидать бы их скорее.

— Они рано ушли в школу. Учатся у дочери нашей корзинщицы Кармен. Умеют читать и писать, как ты.

— Пусть приходят, я хоть на них порадуюсь.

Мог ли я вообразить, что муж моей сестры окажется подлецом? Оставил Клеменсию, когда она ждала Анхелу, и отправился в Америку.

— У меня там, Клеменсия, будет выгодное дело. Я вернусь богатым.

Десять лет прошло, а он, мерзавец, не то чтобы вернуться, ни единого письма не написал. Бросил их, несчастных, на произвол судьбы — ни денег, ни помощи. Оттого все пришло в такое запустение. Уж на что мой дед всегда был упорный, твердый духом, а вот и у него руки опустились. Мать к вечеру поняла, кто приехал. Клеменсия сумела ей как-то втолковать, и бедняжка хриплым голосом кричала:

— Мануэлито, где ты? Мануэлито, я не вижу тебя, не вижу!

И целовала, обнимала меня. Сердце сжималось от всего этого. Вот почему, не дождавшись детей, я стал раздавать подарки, которые привез с Кубы. Друзья моих родных нанесли фруктов и наперебой угощали меня яблоками, грушами, абрикосами. Я раздарил все, что привез. Дедушка сразу надел соломенную шляпу и ходил в ней по комнате. Не желал снимать. Когда пришли дети, они сразу захотели увидеть все, что у меня было. Я им отдал чулки, рубашки. Анхеле — красивые сережки, а Мануэлито — оловянных солдатиков. Дед до невозможности обрадовался наручным швейцарским часам. Он с ними не расставался, спал, не снимая с руки. Если его спрашивали про время, он отвечал наугад — не разбирался в римских цифрах… Клеменсия не торопясь разложила подарки на старом комоде у стены. Вроде выставку устроила в честь моего приезда.

— Теперь есть кому за нас постоять, — говорила она соседям.

Дети называли меня дядей, родственно. И мне это было странно. Мануэлито был схож со мной: росточком маленький, а умом шустрый. Анхела — та вылитый портрет отца. Высокая, черты резкие, но глаза красивые, синие-синие. Каждый день она спрашивала:

— Что ты мне привез, дядя?

Да как ей не спрашивать, если это не деревня, а пустошь. У детей вместо игрушек мотыги да колеса от тачек. Как в мое время, если не хуже. Словом, забытая богом земля.

Я попытался найти плотницкую работу, но ничего не вышло. Здесь все сами плотничали, и, сказать по совести, куда лучше меня. Потом сеял, хотя совсем недолго. Земля никогда к себе не тянула… На Кубе за двенадцать часов работы крестьянин получает всего двадцать сентаво, а занят лишь два месяца в году. Я ни разу не рубил сахарный тростник, всегда работал только в городе.

Дед ворчал на меня, как на мальчишку. Я деревенской работы не знал и на поле был как коза на паркете.

— Эй, Мануэль, приваливай получше землю. Что ты строишь из себя белоручку!

Я с трудом привыкал к деревне. Весь конец зимы сторонился родных. Ходил один по полям, слушал, как из-под ног овец скатывались по склонам камешки, можно сказать, бездельничал несколько месяцев. Да и дед ничего не делал. Жили тем, что даст земля и овцы. Эти овцы, по правде говоря, паслись безо всякого присмотра.

— Дедушка, я смотрю, вы ничем не занимаетесь.

— Ничем, сынок. Ничем.

Старость ударила по нему внезапно. Если бы я в ту пору не приехал, родные просто бы пропали. На мои деньги сумели хоть что-то наладить. Поправили дом, посадили виноградник, подлечили овец. Но деньги были на исходе. А дом без денег — туча без дождя. Тогда я надумал купить маленькие мельницы с тремя поставами. Заплатил за них десять тысяч песет. Стал молоть зерно, а муку продавал торговцам. Дело почти неприбыльное, но хоть какое-то дело. Дед в помощники совсем не годился да и никакой охоты на то не имел. Сидел целыми днями на каменной скамейке с приятелями и вспоминал о том о сем. Каждый раз, когда я приходил домой, Анхела встречала меня с глиняной копилкой в руках. Клади ей в копилку хоть несколько монет. А где взять сердце отказать десятилетней девочке? В родном доме я стал чувствовать себя будто в тюрьме. Что ни день новые заботы, вроде я за все в ответе. Нередко в голове стучала мысль — вернуться в Гавану. Я написал письмо Гундину и подробно рассказал, как бедствуют мои родные. Он прислал телеграмму: «Решишь вернуться — сообщи». Гавана была вся взбаламученная. Мачадо вот-вот скинут. Я не решился оставить в беде свою семью и ничего не ответил Гундину. Год за годом пролетали незаметно. Деревенская жизнь давила мне на душу. Из-за мельниц я угодил в больницу. Чуть не вырезали одно легкое. Мука при таком холоде разъедала легкие, так что наш деревенский лекарь Перес Косме запретил мне эту работу. Два года я молол муку, кое-что нажил, но пришлось все бросить. Такая уж моя судьбина. Нигде надолго не задерживаюсь. Но я смирился: «Камень катится — мхом не порастет». А вообще, все не по моей воле. Мне бы спокойной жизни, устроенной. Только как написано на роду, так и будет, тут хоть что делай, все равно не изменишь…