Современная испанская повесть - [13]

Так вот мы и пошли вниз по дороге, и Окурок поплелся за нами, приотстав на несколько шагов. Подойдя к Посйо, мы зашли в харчевню тетки Эскилачи, где остановились и давешние торговцы. В кухне уже разожгли хороший огонь, там собрались погонщики; они сидели и завтракали жарепыми колбасками со ржаным хлебом и запивали молодым вином. Я, как уже говорил, в ту минуту чувствовал, что на меня вот — вот нахлынет «задумка» — она всегда ходит где‑то рядом, когда я начинаю делать вещи, которые точно знаю что делать не надо. Во всяком случае, чувствовал я себя как побитый, и обидно было, что так и не пошел па работу — хотя бы только убедиться, что ее отменят из‑за дождя. А уж тогда‑то я был бы спокоен: не я от нее убежал и не моя вина, что не сдержал обещания, которое дал Балаболке и из‑за которого выходил утром из ее дома такой довольный, каким давно уже не бывал.

Там, на кухне, было тепло по — домашнему и стоял тот особый дух, что всегда идет от харчевен зимой и так согревает душу и разгоняет мрачные мысли, что, бывает, бродят у тебя в башке до того, как войдешь. И еще пахло жареной колбасой и молодым вином, да каким вином: игристым, достаточно было взглянуть, как оно пенится, когда его наливают в кувшин!.. Снаружи дождь начинал расходиться вовсю, прямо стеной стоял, и кругом снова потемнело, словно день повернул назад, к ночи. Когда открывали дверь, то порывы ветра долетали до кухни, задувая огонь и раскачивая ряды колбасок, подвешенных над очагом…

— Как, сеньор? Да я не отвлекаюсь от своего рассказа ня на секунду… Я говорю обо всем с самого начала, одно цеплялось за другое, и если бы одно не произошло, то не было бы и другого.

— Какие еще оправдания? Мне не в чем оправдываться, потому что я ничего не сделал, а если ты просто видишь то, что происходит у тебя па глазах, то в этом никакой твоей вины нет, хотя бы кому и нужно было потом тебя виноватить.

— Факты?! Факты — вот это все: и то, что происходит вокруг тебя, и то, что внутри тебя. Что было вокруг, прошло, и осталось только то, что было внутри, и оно сидит во мпе, и если вы мне не дадите от него освободиться, то мне все едино: что было и чего не было.

— Боже спаси и сохрани! Я к вам со всяческим уважением, как вы того заслуживаете. Но я говорю как умею, и по — другому я говорить не могу, как тут ни крути. А кроме того, эти самые факты, о которых вы говорите, как ни старайся, а не идут мне на ум один за другим, по порядку, а все вместе и перепутавшись, будто и время все перепуталось, и каждый час перепутался с другим и не хотят распутаться. Еще те вещи, что произошли днем, я могу, если хорошенько подумаю, расставить как‑нибудь по порядку. Но что было ночью… Ночью произошло столько всякого, да еще все так сразу, что мне даже кажется, что не могло хватить па это времени, что это длилось много ночей подряд — или одну ночь, но очень длинную, не разделенную днями, или что все происходило вообще без порядка, что не было никаких «до» и «после», а как — я и сам не могу понять… Притом на меня еще несколько раз накатывала «задумка», а когда она приходит, то я не чувствую времени — и вообще ничего, будто есть я и нет меня…

Так вот, возвращаясь к нашему делу. Тетка, Эскилача как унюхала, что деньги имеются, так соорудила нам яичницу с картошкой, луком и колбасой и еще поджарила перца, и мы там же все и съели, на кухне, прямо у огпя, где погонщики жарили молодые каштаны — они их привезли целый мешок.

— Ну ясно! Я бы и спрашивать об этом не стал ни одного настоящего христианина из этих мест… Что ж нам, всухомятку, что ли, есть? Выпили по нескольку стаканчиков…

— Не знаю, за все платил Клешня, но два — три кувшинчика было, по два стакана каждый, что в общем‑то не много для троих молодых парней из наших мест. Винцо было молодое и так и играло, а потому прошло легко, почти незаметно… Плохо было то, что Окурок уперся: подавай ему еще и бутылку водки — у него‑де насморк… Ну и мы ему чуть — чуть помогли…

Когда мы с этим покончили, то сам я, своей волей, так и не сдвинулся бы оттуда. Так было хорошо сидеть в тепле, есть, пить, слушать шутки погонщиков у очага, который пылал вовсю, а каштаны в нем лопались с треском, а на улице в это время дождь лил как из ведра. Но Окурок уже натянулся как струна, поднял кверху нос, будто нюхал воздух, а голову откинул назад и вобрал в плечи, как горбатый. Сзади на шее у него виднелась незажившая рана, и она ему не давала покою. Из нее все сочилась сукровица, которую он стряхивал пальцами время от времени — и каждый раз при этом ругался. Один из погонщиков его уже спросил, что это за местная болезнь такая: красные волдыри на загривке…

Мы сидели уже больше часа, когда Эскилача отозвала меня в сторонку — а до этого я видел, как она говорила с одним из погонщиков, поглядывая в нашу сторону, — и стала просить, чтобы я, мол, увел отсюда этих забулдыг, которые вылили в себя уже два полуштофа водки и требовали еще; и что, дескать, полицейский наряд делает обход около девяти часов и всегда заходит к ней; и что у нее тут трактир для честных коммерсантов, которые едут на ярмарку, люди все приличные и рассудительные, а не забегаловка для городских кутил и пьяниц; и что вообще мне не мешало бы вернуться к себе домой, то есть хоть к Балаболке, хоть к матери, если уж я не могу в таком виде идти на работу.