Современная испанская новелла - [147]

Вскоре донесся скрежет колес. Трамвай приближался очень быстро, не задерживаясь на тех остановках, где никто не сходил и не входил. Когда трамвай приблизился, писатель увидел, что он почти пустой. Трамвай мчался во весь опор, и писатель, испугавшись, как бы он не проскочил мимо, поднял руку — Но трамвай уже останавливался. Минуту спустя писатель уже был в вагоне, согретом теплом сотен людей, которые ездили в нем целый день.

Писатель не чувствовал усталости, по вагон был пуст, и он сел. Трамвай же возобновил свой бег между шпалерами спящих фасадов, обогнал небольшую группу молодых людей, которые неторопливо шли, громко разговаривая и смеясь, потом миновал ночного сторожа.

Наконец они въехали на окраину, которая совершенно неожиданно оказалась освещенной лучше, чем улицы в центре. Но и здесь было так же безлюдно. Лишь изредка попадался запоздалый прохожий или девица, которая посматривала по сторонам в надежде заполучить позднего клиента…

Трамвай приблизился к нужной остановке, и писатель дал Знак кондуктору, тот дернул за шнурок, и в кабине вагоновожатого задребезжал колокольчик.

Кроме писателя, на этой остановке никто не вышел. Впрочем, в вагоне оставалось всего два пассажира.

Он перешел на другую сторону улицы и переулком направился к цели своего путешествия. Навстречу попался пьяный, едва бредущий на нетвердых ногах. Писатель посторонился, давая ему дорогу. И тот, оценив эту предупредительность, несмотря на свое состояние, поблагодарил писателя, приподняв измятую шляпу. Писатель не удержался от брезгливого жеста. В своих романах он часто изображал пьяниц, вообще опустившихся людей, однако в жизни они всегда внушали ему отвращение. Пожалуй, даже довольно сильное.

Писатель завернул за угол, до нужного ему переулка оставалось каких‑нибудь тридцать шагов. Он тряхнул головой, стараясь освободиться от посторонних мыслей и всецело сосредоточить внимание на улице, по которой он шел. Ведь Этим же самым путем шел его герой к той зловещей арке.

Писатель внимательно всматривался в фасады домов, стараясь запечатлеть их в своей памяти, отчетливо, как на фотографии. Но запечатлевать было нечего: все окна были темные, двери заперты, улица пустынна и печальна… И ни одной интересной детали, за которую стоило бы ухватиться. Лишь на некоторых балконах сушилось белье да в одном из окон виднелась полка с посудой. Совершенно незначительные мелочи, однако писатель впитывал их в себя почти сладострастно. Например, эта полка с посудой вполне подходит для его романа, он обязательно о ней упомянет. Две строчки, не больше, но как это будет реалистично! Пусть читатель почувствует, что автор сам ступал по этой улице, что он хорошо ее знает, что ни одна мелочь не ускользнула от его внимания…

И вот он в переулке. Писатель остановился на углу и окинум переулок удовлетворенным взглядом. Нет, он ни в чем не ошибся: и фонарь на месте, и арка посередине переулка, мрачная и темная, точь — в-точь такая, какой она ему запомнилась.

Он снова закурил, но и эту сигарету отшвырнул после двух — трех затяжек.

Засунув руки в карманы, писатель пошел по переулку, то и дело останавливаясь, чтобы лучше рассмотреть стены старых домов с низкими, узкими дверцами и крохотными окнами.

Но все двери домов были заперты, а в окнах темно, будто никто там не жил. Лишь по едва заметным признакам можно было догадаться о присутствии людей в этих словно вымерших домах.

И здесь, в переулке, он не встретил ни души. Именно так он себе все и представлял: с определенного часа, когда здешние жители укладываются спать — а укладываются они рано, потому что большинство из них рабочие и встают чуть свет, — этим переулком завладевает мрак.

Он посмотрел себе под ноги — на неровные плиты тротуара. Ну конечно! Плиты были совсем мокрые. Сюда никогда не проникал луч солнца, а свежий воздух проникал с большим трудом, поэтому сырость после дождя удерживалась долго. Наверное, они никогда и не высыхали, эти камйи, даже в самую жаркую летнюю пору…

До арки оставалось два шага. Но и отсюда он видел, что в стене дома по другую сторону арки действительно был выступ, как он и описал в романе. Хотя он и был здесь пять или шесть лет тому назад, все оказалось таким, как он изобразил, память его не подвела. Писатель был удовлетворен и нисколько не удивился: он знал, что обладает памятью, которая помимо его воли впитывает все мелочи, даже самые незначительные.

Писатель поднял глаза и обвел взглядом арку: она замшела от времени, меж ее потрескавшихся, неровных камней пробивались стебли травы…

Писатель сделал два шага.

Из мрака под аркой выступил человек и, выйдя на середину переулка, преградил ему путь. Силуэт человека неясно выделялся в тусклом и каком‑то унылом свете уличного фонаря. («Интересно…» — отметил про себя писатель.) Человек что‑то держал в руке — оружие.

— Молчать! — приказал неизвестный.

Тесня, человек загнал его в угол, куда не проникал свет фонаря. Он прижался к стене спиной, глаза его расшири — лись, взгляд стал напряженным. («Невероятно!» — подумал писатель.)

— Бумажник, часы… — прошипел грабитель.

Он невольно схватился за внутренний карман. Несмотря на темноту, грабитель зорко следил за каждым его движением, и когда он попытался ухватить револьвер («Не может же все повториться в точности», — с надеждой подумал писатель), слегка отступив, оттолкнул его руку. Однако он, подчиняясь инстинкту самосохранения, снова попытался схватить направленное на него оружие. Может быть, он надеялся, что грабитель не посмеет воспользоваться револьвером, не решится выстрелить? Ведь всего в пятидесяти метрах отсюда находится большая улица, там могли оказаться люди… Но грабитель тоже подумал об этом и, ловко подбросив револьвер, схватил его за дуло. А потом размахнулся и ударил его изо всех сил рукояткой в висок. («Нет, этого не может быть! Наверное, я сплю и мне снится, будто я все еще пишу заключительную главу…») Он глухо вскрикнул («Ну, теперь‑то я обязательно проснусь!»), и крик его поглотили каменные стены. Грабитель ударил его еще раз, опять в висок.