Современная испанская новелла - [137]

Нашелся человек, одолживший мне денег, чтобы я в последний раз попытал счастья. И опять последовал провал.

В течение трех или четырех лет я нанимался в разные труппы на характерные роли. Но скоро пошла молва, что я теряю память. А дело было в том, что мне приходилось учить роли, которых я прежде не играл, и отказываться от старых. Иногда я ошибался и вместо реплики дона Лопе произносил реплику Педро Креспо.

Ко мне вернулась жена, но спустя несколько месяцев умерла. Я распродал большую часть своего театрального гардероба и остававшиеся декорации. Похороны были вполне приличные. Тогда я думал, что мои будут куда торжественнее. За гробом пойдет целая процессия, мои старые друзья и молодежь, уже не видевшая меня на сцене. Возможно, в день моей смерти даже приспустят флаги.

А может, ничего подобного не будет, просто я все на свете перепутал, а на самом деле никогда не купался в лучах славы. Откровенно говоря, я не пользовался особым уважением среди коллег. Прежде они попрекали меня моими слишком высокими заработками, а потом злорадствовали, когда я стал получать гроши.

Я пытался бунтовать, но это ни к чему не привело. Тогда я решил быть твердым и не работать до тех пор, пока не получу выгодного контракта. Я не выходил на сцену больше года, а когда поступил в одну провинциальную труппу, пошел слух, что у меня не все дома. Я ничего не помнил и говорил очень тихо. Я знал, что говорю невнятно, но про себя думал: «Я первоклассный актер, а этой мелочи никто не замечает». Но оказалось, замечали, импресарио возмутился и меня уволили.

Потом уже никто больше не давал мне работы. Так прошли два самых длинных года в моей жизни. Первый из них я жил на деньги, которые мне удавалось одолжить. Потом просил у кого‑нибудь пальто и костюм и отправлялся в кафе в надежде заключить контракт хотя бы на один спектакль в Гвадалахаре или Аранхуэсе, чтобы быть сытым на следующий день.

Я изо всех сил старался убедить своих собеседников, что мне аплодировали в Риме, Париже и Буэнос — Айресе, что меня наградили медалью, что со мной были дружны все тогдашние знаменитости. Напрасно. Молодые люди, завсегдатаи кафе, не желали меня слушать, их интересовало одно: где бы раздобыть денег. Старики же вроде меня лишь рассказывали о своих триумфах. Почти все они были моими коллегами, но настоящей славы никто из них не изведал. Я подумал, что в этом кафе одинаково достоверно звучат мои воспоминания и их вымыслы, и сомнение вновь закралось в мою душу. Неужели я пользовался успехом? Ведь теперь мне дарят одежду, платят за мою чашку кофе, из сострадания предоставляют жилье. Некоторым из этих стариков, наверное, жилось куда легче. Не узнай я славы, меня ожидала бы судьба Этих несчастных, болтающих о давно минувших временах, которые теперь никого не интересуют.

Один молодой журналист решил, что моя жизнь могла бы стать прекрасной темой для его статьи. Я поделился с ним воспоминаниями о Герреро, Метерлинке, Цаккони… Он написал о несправедливости, жертвой которой я стал. Ему ответил какой‑то писатель. В течение недели только и было разговоров, что обо мне, и я носил в кафе газетные вырезки. Все начиналось сначала. Оказывается, я действительно был знаменитым.

В мою честь дали благотворительный спектакль с участием нескольких моих друзей и каких‑то странных юнцов, которых я никогда прежде не видел. После концерта я рыдал в объятиях старого дона Хасинто Бенавенте. Публика стоя аплодировала нам. У знаменитого писателя дрожали руки. А я, увидев, как в зале зажигаются огни и все поднимаются со своих мест, а некоторые, продолжая аплодировать, приближаются к сцене, потерял сознание.

На деньги, вырученные от спектакля, я расплатился с некоторыми долгами, купил себе два костюма, пальто и четыре дня ходил сытый. Потом меня поместили в этот приют для престарелых актеров. Нас здесь семеро, и сейчас все мы равны, хотя раньше кто‑то из нас был больше знаменит, а кто‑то меньше. Все мы одинаково бедны, сморщенны. Всем нам дают одну и ту же чесночную похлебку, чечевицу и лапшу.

И хотя мы не могли бы теперь заучивать роли, нам вполне хватает памяти, чтобы после каждой партии в домино воскрешать прошлое. Воспоминания тускнеют с каждым днем. По крайней мере мои. С каждым днем я все больше похожу на этих стариков — неудачкиков и с каждым днем все больше убеждаюсь, что все мои встречи со знаменитыми людьми, мое богатство, женщины, мой триумф на сцене всего лишь плод моего воображения. А действительность — это партия в домино, приютская комната в теплых лучах солнца, чесночная похлебка да мои рыбки, гоняющиеся друг за другом.

С одинаковым безразличием вспоминаю я о почестях, которые мне воздавали когда‑то, о пурпурной кардинальской мантии, в которую я облачался на сцене, или о том давнем сне, в котором я был принцем некой восточной страны. Не все ли равно, о чем вспоминать, если приютская комната да несколько лет жизни — это все, что мне осталось. Откинувшись на подушку, я думаю о партии в домино, либо о том, как впервые меня поздравила донья Мария, либо о поцелуе, пахнущем печеными яблоками.

Сквозь занавеску пробиваются ласковые лучи февральского солица, освещая стены моей комнаты и грубую сосновую мебель. Здесь же стоит кресло — качалка, где я отдыхаю во время сиесты. Когда я начинаю дремать, я особенно ясно понимаю, что никогда не был знаменитостью, что там, в городе, как и в тысячах других городов, люди работают, любят, страдают, смеются, думают, но никогда не говорят обо мне.