Современная болгарская повесть - [69]

В облике нашего гостя не было ничего ребячьего. Это был пятидесятилетний грузный мужчина. Костюм его, с широкими острыми лацканами, был сшит из английского сукна, купленного еще до войны, мелкие пуговки на сером жилете были так густо посажены, что казались ниточкой бус. Его лоб был исчерчен морщинами и благодаря лысине тянулся до самого затылка. Когда переплетчик говорил, все они приходили в движение и собирались в стопку, как лежащие на его столе страницы книг, которые он готовился переплести.

* * *

У него была небольшая мастерская в Софии, рядом с Палатой правосудия. По утрам, когда он шел в мастерскую, покручивая на пальце цепочку с ключами, ему навстречу, зажав под мышкой папки, спешили блюстители справедливости в сопровождении своих клиентов: старых крестьян в потертых бараньих шапках и городских дам в манто с большими пряжками на широких поясах, над дамами витал запах духов. Адвокаты дружески ему кивали, направляясь к железным дверям того здания, в которое входят преступность и ложь, а выходит одна лишь чистейшая правда, воскрешенная красноречием этих неутомимых радетелей.

Переплетчик садился за рабочий стол, включал электрическую плитку, чтобы разогреть клей, вдевал нитку в иглу, кривую, как рыбья кость, счищал со страниц старый клей, укладывал их стопкой друг на дружку и принимался за работу.

Дверь его мастерской, куда можно было попасть лишь через крытую галерею, по обе стороны которой размещались адвокатские конторы, как бы делила мир на две половины. С одной стороны — молчание книг, их мудрая жизнь, скрытая за толстыми переплетами. С другой — будничные человеческие страсти. Город был искалечен бомбами, но люди этого словно не замечали. Они судились из-за земли и нанесенных оскорблений, боролись за ордена и почести. Дантисты спиливали их изъеденные временем зубы и ставили коронки и мосты, которые синели во рту, словно были из жести. Те, что сумели отсудить себе землю или получить сатисфакцию, недолго торжествовали: приходил новый истец — какой-нибудь инсульт или инфаркт, — и прикованный к кровати человек, который успел обзавестись еще одним участком земли, еле шевеля побелевшими губами, умолял близких (те уже прикидывали в уме, как поделить имущество покойного), чтобы его обрядили в черный с синими полосками костюм, а на груди чтобы был орден, полученный за взятие Тутракана…

Адвокаты спешили в свои конторы, крестьяне, поплевывая на корявые, потрескавшиеся пальцы — они всю жизнь лопатили навоз и доили овец, — отсчитывали на их столах банкноты, пропахшие мышиным пометом и нищетой, а переплетчик переплетал книги. Он смотрел, как переплетный нож — эта звенящая от остроты гильотина — плавно опускается на страницы, словно приводится в исполнение приговор, и топкие обрезки, жалкие и ничтожные, как большинство человеческих деяний, топорщатся на полу, чтобы спустя какой-то час их затоптали его ботинки.

В молодости переплетчику был чужд пессимизм. Он верил в свои силы, верил, что сможет бороться со злом и его победить.

Однажды он оказался свидетелем того, как на трамвайной остановке какой-то мужчина бил женщину. Недолго думая, он соскочил с трамвая и встал перед обидчиком. Блузка на женщине висела клочьями, из-под нее виднелась зеленая комбинация, обшитая по краю рваным кружевом.

— Что вам угодно? — спросил мужчина, красный от злости.

— Не смейте бить женщину!

— Да я и тебе расквашу физиономию!

— Попробуйте…

Тот попробовал, и переплетчик отлетел в сторону, чуть не угодив на трамвайные рельсы.

Тогда вмешалась женщина.

— Шли бы своей дорогой, — сказала она. — Это наши семейные дела, что вы-то суетесь?..

Переплетчик поплелся домой с помятыми боками. А супружеская чета продолжала ругаться и таскать друг друга за волосы. На противоположной стороне тротуара останавливались прохожие. Не понимая, что происходит, заходили в зеленную лавку, покупали там пучок редиски или связку свежего чеснока и, помахивая базарными кошелками, шли себе домой.

В другой раз он получил еще один урок.

Тогда он служил разъездным торговым агентом в фирме, продающей швейные машины «Зингер». Ездил по селам Искырского ущелья, Петроханского и Брезнишского края, предлагая свой дорогой товар. Он таскался по дворам, где его облаивали дворовые собаки, и обедал в деревенских харчевнях. Там за столиками, расстелив газеты, сидели крестьяне, чистили вареные яйца (яичная скорлупа валялась на полу и хрустела под ногами) и тонкими ломтиками резали янтарно-желтый шпиг. Он смотрел на них и думал: «Неужели здесь кто-нибудь нуждается в швейных машинах такой известной марки?» — одежду из грубой домотканой шерсти, которую носили местные крестьяне, можно было шить лишь на руках, и то с помощью шила.

Приближались выборы. В одном из сел, под Петроханом, наш коммивояжер узнал, что вечером в здании школы состоится собрание, на котором будет выступать какой-то приехавший из Софии политический деятель. Он поболтался по улицам и, так как деваться было некуда, решил пойти послушать. Когда он входил, крестьяне, стоявшие у дверей, проводили его глазами — верно, приняли его за охрану — и продолжали свой разговор.