Современная болгарская повесть - [61]

* * *

Незадолго до начала учебного года дед отправлялся в город искать мне жилье. Сначала он наносил визит своим старым дружкам — фельдфебелю, с которым во время первой мировой брал Чеган (когда у деда бывало веселое настроение, он напевал: «Чеган, Чеган, ты помнишь наше грозное ура?..»), и барышнику, у которого несколько лет назад купил белолобую буйволицу. Дом барышника, старый, с облупившейся серой штукатуркой, стоял возле городского кладбища. Дед маленькими глотками пил поднесенную хозяином алычовую водку, пахнущую немытой бочкой и ржавыми обручами, и смотрел в окно на покривившиеся, заросшие пестрым лишайником бедняцкие памятники…

На этот раз разговор с фельдфебелем кончился быстро. Свободной комнаты у него не было, и он предложил поставить для меня кровать в так называемой гостиной — рядом с буфетом, где на кружевной дорожке стояла гильза от снаряда, а в нее были воткнуты сухие кукушкины слезки. В гостиной, говорил фельдфебель, я могу читать и делать уроки, а если придут гости, должен буду перебраться в кухню. И тут же добавлял, что идет на все это только ради деда, что, не будь они однополчанами, ни о чем таком не могло быть и речи.

Дед не согласился.

А дом барышника ему не нравился: он весь пропах плесенью — когда начинались дожди, подвал заливало и в воде плавали старые корзины, куриные перья и дохлые мыши, — а поднимаясь по лестнице, можно было удариться головой о висящие у притолоки хомуты, особенно если ты был высокого роста… Да и вид на кладбище деду не нравился.

И тогда он пошел к моей старой хозяйке, Катерине, с которой уже много раз ругался из-за цены, и снова принялся торговаться.

Катерина встретила его на пороге своей пекарни, уперев руки в бока. Это была пятидесятилетняя женщина, высокая, с длинным бледным лицом — большие зеленые глаза еще больше подчеркивали его бледность, — тонкой, как у девушки, талией и крутыми широкими бедрами; бедра формой напоминали стоящую у плиты пекарскую лопату. Катерина, пропахшая дымом и кукурузной мукой, подпоясанная затвердевшим от теста передником, победоносно подступила к деду и, усмехаясь, сказала:

— Ну что, дедка? Весь город исходил и все равно ко мне вернулся? Никак, и в этом году придется потрясти твой замусоленный кошелек! Хотя, сколько его ни тряси, все равно одна мелочь сыплется… Да где ты найдешь для парня квартиру удобнее? Комнатка маленькая, но зато уютная. Цена, что ни говори, доступная, и хлеб под носом — можно в одних шлепанцах спуститься и взять каравай. А главное: живи на всем готовеньком, как в гостинице…

Дед и без нее знал все преимущества пекарского дома. Больше всего ему нравилось, что я всю зиму — а зимы в городе были морозные и снежные — не буду знать, что такое холод, потому что в пекарне круглые сутки не угасала печь. Она так согревала комнаты (их было шесть, и они находились на втором этаже, куда вела деревянная лестница), что даже в самые морозные дни января можно было в одной майке сидеть у окна и смотреть, как крутит метель, — вот она утихла, и сквозь ветки заснеженных тополей видно, как посиневшие от холода цыгане, нахлобучив кепки на самые брови, толкают засевшие в канаве дровни; лошаденка тянет изо всех сил, скользит и падает на брюхо, морда ее исчезает в густом облаке пара и уже через минуту покрывается белым инеем.

Дед все это знал. Но его выводила из себя алчность хозяйки, которая, кроме платы за наем, требовала еще, чтобы старик привез два кубометра дров: она бралась нам готовить, а варить и жарить не станешь на сальной свече! Нужно, чтобы под горшком с фасолью горело полено…

Старик беззвучно пошевелил губами (я знал, что в такие минуты он злится и посылает по матушке), но согласился и на другое утро привез в город полную телегу дубовых бревешек — совсем сырых, синих в том месте, где металл касался древесины. Это была его месть жадной Катерине. «Пусть дымят, пусть коптят ее поганую душонку!» — смеялся старик в усы, придерживая одной рукой багаж, лежавший на дровах и накрепко затянутый веревкой.

На самом верху, бренча железной сеткой, торчала моя кровать, зажатая двумя узлами с бельем и старыми половиками, выгоревшими от постоянных моих переездов с одной квартиры на другую. Ее подпирал старый деревянный сундучок с ободранными углами, где на месте стыков виден был засохший столярный клей. В этом сундучке были мои учебники и тетрадки.

Дед остановил телегу перед пекарней. Катерина сняла передник и с такой силой его встряхнула, словно собиралась разорвать на несколько лоскутов. Старик, весь погрузившись в мучное облако) почти задохнувшись в нем, принялся чихать, и через минуту я увидел, как его губы опять беззвучно шевелятся, а глаза, сузившись, смотрят на хозяйку с ненавистью и презрением. Катерина схватила сундучок, поставила его на плечо — он был тяжелый, и плечо ее наклонилось, — и серые от пыли ступени заскрипели под ее ногами. Она стала не спеша подниматься наверх, а за ней, чуть не ощупью, карабкался дед, укрепив на голове кровать, — кровать подпрыгивала при каждом его шаге, а ножки оставляли на стене глубокие кривые царапины. Старик поднял голову, чтобы посмотреть, скоро ли кончится лестница, но в ту же минуту зажмурился и начал чихать — это Катерина, взметнув юбкой и заголив ляжки, сиповатые и пористые, как сырое тесто, обдала его мучной пылью, от которой всегда щипало глаза.