Современная американская новелла. 70—80-е годы - [158]

А еще несколько месяцев спустя мы прочитали в газете, что Сара Мэри Сэдлер-Холли также почила в бозе. В газете говорилось о ее красоте и жизнерадостности в молодые годы, о ее неустанной заботе о тех, кто был менее счастлив, чем она, в зрелые годы, о том, что она была столпом своего прихода. Вскользь упоминалось о тяжелой и продолжительной болезни, зато много говорилось об уверенности всех, знавших ее близко, в том, что дух ее обретет вечный покой на небесах в награду за муки и сердечную боль, которые ее плоть претерпела в земной юдоли.

Все это время Кэролайн держала нас в курсе дела. После моего визита отношения между ними стали натянутыми — миссис Холли страшилась черноты Кэролайн и не подпускала ее к себе. Через неделю после нашего разговора миссис Холли начала принимать пищу прямо у себя в спальне наверху, а затем и вовсе отказалась спускаться вниз. Она с величайшим тщанием, если не сказать с отчаянием, подбирала все волоски с головы и гребня. Она проглатывала огрызки ногтей. Но удивительней всего, что миссис Холли, не доверяя больше подземным тайнам канализации, перестала пользоваться унитазом. С помощью старой няньки она собирала отходы пищеварения, которых день ото дня становилось все меньше, как нам доверительно сообщила Кэролайн, в банки и полиэтиленовые мешки и запирала все это в туалете на верхнем этаже. Прошло несколько недель, и в доме стало невозможно находиться из-за нестерпимой вони. Даже мистер Холли, нежно любивший свою супругу, в последние недели перед ее кончиной перебрался в свободную комнату в домике няни.

Губы, которые некогда растянулись в ухмылке под прикрытием ладони, больше не улыбались. Неотступный страх, как бы ни один волосок не упал с головы незамеченным, приводил ее руки в беспокойное движение и придавал взгляду стеклянистую пустоту. Ее губы съежились и усохли. Только смерть разгладила их.

Лесли Мармон Силко Колыбельная

I

Солнце зашло, но снег сам светился на ветру. Он падал густыми хлопьями, похожими на клочья недавно состриженной шерсти, промытой перед прядением. Айя потянулась к снежным хлопьям — так когда-то тянулись ее малыши — и улыбнулась, вспомнив, как ей было смешно. Теперь она уже старуха, и ее жизнь состоит из одних воспоминаний. Она села лицом на восток, прислонилась спиной к стволу раскидистого тополя, каждым позвонком ощущая его грубую кору, и стала слушать, как ветер и снег тонко выводят песню добрых духов. Укрывшись от ветра, она немного согрелась и теперь сидела и смотрела, как густой, пушистый снег неуклонно заметает ее следы, и вот уже не видно, откуда она пришла. В снежном свечении в нескольких футах от нее темнели очертания речного русла. Она сидела на крутом берегу Себольеты, к которой по весне исхудавшие коровы ходят щипать траву, и без того уже сжеванную под корень. Летом в широком и глубоком русле протекает лишь тонкая струйка воды, и тощие коровы бродят в поисках молодой травы по извилистым тропинкам сплошь в коровьих лепешках.

Айя натянула на голову старое шерстяное армейское одеяло. Одеяло Джимми, это он ей его прислал. Давно это было — зеленое одеяло выцвело, края обтрепались. Ей не хотелось думать о Джимми. Поэтому она стала думать о тканье и о том, как ткала ее мать на высоком деревянном станке, установленном в песке, в тени под лиственницей. Она себе ясно представляла, как это было. Она была еще совсем маленькая, а бабушка уже давала ей деревянные гребни, чтобы вычесывать из свежевымытой шерсти веточки, репьи и колючки. Айя расчесывала шерсть, а бабушка сидела с ней рядом, накручивая серебристую нитку пряжи на гладкое кедровое веретено. Мать ткала на станке из ярко-желтой, красной к золотистой пряжи. Она присматривала за тем, как они с бабушкой красят пряжу в кипящих черных котлах, наполненных цветами медоносных трав, ягодами можжевельника и шалфеем. Одеяла, которые ткала ее мать, были мягкие и такие плотные, что капли дождя скатывались с них, словно с перьев птицы. Айя вспомнила, как тепло ей спалось в холодные ветреные ночи на песчаном полу хогана[38] в одеялах матери.

Начало мести, и порывы северо-западного ветра с силой бросали снег. Уже замело ее черные боты — старые, с маленькими металлическими пряжками. Она улыбнулась снегу, пытавшемуся понемногу засыпать ее. Она помнила время, когда у них не было черных резиновых ботов, а были лишь длинные обмотки из оленьей кожи, которые они наворачивали поверх мокасин, сшитых из шкуры лося. По сухому снегу или насту можно было весь день ходить и не промочить ноги, а вечером на балках потолка развешивали длинные светлые обмотки из оленьей кожи, и они медленно сохли.

Воспоминания рождали покой. Ей было уже не холодно. Никогда еще одеяло Джимми так не грело. И она вспомнила то утро, когда он родился. Она прошептала матери, спавшей в хогане по ту сторону очага, что пора. Она старалась не разбудить остальных. Айя позвала мать еще раз, и та сразу встала и надела башмаки — она поняла. Вместе они пошли к старому каменному хогану, Айя чуть позади. Потом она осталась одна, привыкая к ритму схваток, пока ее мать ходила за повитухой. Солнце еще не взошло, но утро было теплое, и Айя чувствовала запах медовых цветов и молодой ивы, растущей у ключей. Она так отчетливо все это помнит, но рождение первенца слилось с рождением других детей, и теперь ей казалось, что все роды были такими же. Они назвали ребенка Летнее Утро, а по-английски он был Джимми.