Совок и веник - [27]

Потом мы оделись и пошли к метро. Было темно, но не так темно, как в комнате, и я рассмотрел ее лицо. У нее были хорошие мягкие черты, только глаза она прятала, не мог поймать ее взгляд. И рот был неприятный, а вокруг рта все было неестественным. Губы были, как у прачек руки.

К метро мы шли дворами, я срезал путь через подворотни, а когда вышли к метро, мы увидели, как на мостовой умирает старик.

Старик сначала стоял, опираясь спиной о стену, потом сполз по стене, схватился за сердце, повалился на бок в лужу. Здесь, у входа в метро, было светло, старика видели все.

Мимо шли люди, некоторые остановились. Мужчина с собакой сказал:

– Врача бы надо. Только ведь никто не пойдет. В больницу даже позвонить некому. Копейку на телефонный звонок люди жалеют.

– Ты сам пойди, позвони.

– А собаку с кем оставлю? С тобой, что ли? Да, с тобой? Ну, народ!

– За врачом пойдите! Кто-нибудь! Помрет ведь!

– Так уже помер.

Анжелика посмотрела на старика и сказала:

– Подержи, – и дала мне свою сумочку с запасными чулками, миромистином и презервативами.

Она раздвинула большой грудью толпу и села на корточки возле старика.

Я встал у нее за спиной. Еще не понимал, что она будет делать.

– Поверни его на спину.

Я взял старика подмышки, повернул на спину. Он был очень легкий. Стояла теплая слякотная зима, старик лежал в луже, Анжелика встала в эту лужу на колени, склонилась над стариком, потрогала ему шею. Расстегнула стариковское пальто, потом расстегнула рубашку – стремительно так, одним движением, она умела расстегивать одежду очень быстро. Никто не шевельнулся ей помочь, никто еще не понял, что она делает, – а старик уже лежал с голой грудью.

Желтая, костлявая, безволосая грудь. И совсем неподвижная – не дышит уже человек.

– Чего ж ты его раздела, девушка, зима на дворе, – сказал человек с собакой.

Анжелика резко ударила старика открытой ладонью в середину груди, а потом уперлась рукой в грудь и принялась давить и мять грудную клетку. Я понял, что она делает массаж сердца. Она при этом тяжело дышала, будто занималась любовью.

– Ты, девушка, что делаешь, сама знаешь? Ты врач, что ли? – сказал мужчина с собакой.

Анжелика повернулась к мужчине на одну секунду, посмотрела снизу вверх и сказала:

– Пошел на хуй. – Потом она сказала мне: – Снимай с него ботинки, бей по пяткам.

Я снял со старика боты, у моей мамы были такие же, войлочные боты на молнии.

– Носки снимай! – сказала Анжелика.

Снял со старика бумазейные носки, стал бить его по пяткам, гнать кровь в тело. Ступни у старика были холодные, ногти на пальцах ног – кривые и желтые.

– Сильнее бей!

Я бил его по ступням открытой ладонью, потом стал разминать.

– Сильнее! Давай! Сильнее! Давай!

Она стояла на четвереньках, выпятив свой круглый зад, и только приговаривала:

– Давай! Сильнее! Давай еще!

Анжелика прижалась к белым губам старика и стала дышать ему в рот. У нее это ловко получалось, она захватила губами стариковские губы особым профессиональным движением. Губы у нее растягивались легко и как угодно: я забыл сказать, что презерватив она надевала ртом, меня это поразило. Так вот, она дышала старику в рот и давила ему на грудь. Еще, еще, еще – она отрывалась от губ старика, набирала побольше воздуха и опять присасывалась к его рту.

Так продолжалось минут десять. Старик стал дышать. Потом приехала «скорая».

Анжелика встала, поглядела на свои белые чулки, скривилась.

– Как я теперь переоденусь! Меня в десять часов мужчина ждет на Павелецкой.

– Где ты научилась массаж сердца делать? – спросил я.

– Работала два года в урологии, медсестрой. Всего насмотрелась. Хочешь, катетер тебе вставлю? – Она засмеялась. – Если в следующий раз опять стоять не будет, вставлю, так и знай!

Вот где она научилась с гениталиями обращаться, подумал я.

– А зачем ты ушла оттуда?

– А платили мне сколько? Ты не спросил?

Она спустилась в метро, а я пошел домой.

Мы встречались еще два раза. Один раз Анжелика зашла ко мне с тремя подругами – девочки замерзли на улице и пришли в тепло, пить чай с тортом. Это получилось легко – она просто постучала в дверь, а я открыл. У меня были пряники и полбутылки коньяка, и мы славно посидели.

Девушки, как выяснилось, работали неподалеку, стояли на углу Тверской и Мамоновского, совсем близко от меня. Я часто их видел, когда поднимался вверх по переулку. В самые холодные дни они стояли в миниюбках и тонких чулках.

– Целый день там стоите?

– Слушай, давай о работе не будем. И так весь день про гандоны говорим, надоело.

Они обсуждали свою подружку, Ирку-хохлушку, которой повезло: Ирка встретила фирмача из Мюнхена, задурила ему голову, уехала в Германию, родила детей. Ирка-хохлушка теперь гордая, говорит, ее родина – Европа.

– А что, и права Ирка, родина там, где тебя любят, – сказала одна девушка.

– Да что ты, канарейка, что ли? – сказала Анжелика. – Родина там, где ты сама любишь.

– А вот Ирка говорит…

– Хомяк ты, что ли? Где тебя любят, там и родина! Сказала тоже. Тьфу!

– А сама завидуешь Ирке!

– Дура твоя Ирка!

– А вот и не дура!

– Блядь настоящая!

Они чуть не поругались. Подруги у Анжелики были красивые, особенно туркменка Динара. Другие спорили, а Динара молчала, смотрела огромными глазами. Потрясающая девушка. Только губы у нее были натруженные, как руки у прачки.