«Совок» - [11]

- Локтионовские заморочки. Это у него на «мясухе» терки были. Не надо было тебе на его участок соглашаться. Он месяца два, а то и все три еще со своей язвой проваляется, а потом в отпуск уйдет. С какой радости ты согласился еще и за него пахать? На хрена сдался тебе этот #баный поселок мясокомбината? – как-то ревниво кипятился Нагаев. – Когда ты на сессию уходил, твой участок я обслуживал, а не Локтионов. Через месяц я уйду в отпуск, три участка тащить будешь! – было видно, что это не пустая угроза.

Вова взял из кулька пирожок и раздраженно откусил сразу половину.

- С другой стороны, он тебя в свою хату пожить пустил. Отдельная двушка всяко разно лучше, чем общага. Ни выспаться, ни с девушкой пообщаться.

Локтионов, Локтионов, Локтионов.. Сознание вновь забрезжило. Это наш с Вовой старший участковый. Ложась со своей застарелой язвой в областную клиническую больницу, Валерий Михайлович настоятельно попросил меня заменить его на участке. Относился он ко мне незлобливо и, как мог, старался натаскивать меня. Большую часть того, что я, здешний, постиг, в милицейской премудрости, я набрался от него. Отказать в просьбе такому наставнику было никак невозможно и крайние три недели перед бойней в лифте я разрывался, обслуживая его и свой участки.

Главная проблема была в том, что клятый мясокомбинат и поселок при нем находились на большом удалении как от райотдела, так и от моего участка. Это была жопа мира, самая окраина города. С одной стороны локтионовской земли был берег реки и железная дорога, с другой раскинулось цыганское поселение. С четвертого края располагалась тюрьма, то есть, СИЗО 42/2.

И таки да, наверное, Нагаев прав, при таком дополнительном весомом аргументе, как отдельная квартира на два-три месяца, не уважить Локтионова я не мог.

В сороковые, перед самой войной вдоль берега судоходной реки-притока Волги, рядом с железной дорогой возвели мясокомбинат. А вокруг него вырос поселок, в котором и жили работники этого самого комбината. Почти весь поселок состоял из построенных еще в те непростые голодные годы домов и бараков. И стоит отметить, что эти трущобы были населены не самыми законопослушными гражданами. Среди проживающих на «мясухе» найти несудимого человека было очень проблематично. Как-то при проверке подучетного элемента мне попалась бабка восьмидесяти с лишним годов, еще в войну приговоренная судом военного трибунала к высшей мере. Ее не успели расстрелять лишь благодаря победной амнистии. А чего стоит засранец одиннадцати лет, стоящий на учете, как групповой насильник?! Он остался на свободе только потому, что по своему малому возрасту еще не был субъектом права. Этот писюлёк и в износе-то участвовал тем, что стоял на стреме. За что его взрослые подельники потом разрешили ему потрогать потерпевшую за те места, которые ему показались интересными. Словом, не участок, а гнилая помойка.

Отрихтованный трубой интеллект понемногу выдавал информацию о моей служебной деятельности. О той, которая была до лифта. Но как-то уж очень обрывчато и скудно. Надо будет, как только меня выпишут, непременно найти Локтионова, уж он-то точно информацией по своей земле владеет лучше, чем кто-либо. Уверенное подозрение Вовы, что заказчик нападения как-то связан со злосчастным поселком или с самим мясокомбинатом, передалось и мне. Надо, очень надо, как можно быстрее восстанавливать здоровье и встречаться с Локтионовым. Нагаев пообещал зайти завтра-послезавтра и, пожелав мне скорейшего выздоровления, удалился.

Следующие две недели были скучными и однообразными. Уколы, капельницы и таблетки. Небольшим развлечением послужила очная ставка, на которую меня с разрешения лечащего врача вывозили в СИЗО. Там я уверенно опознал всех троих нападавших. Злодеи хмурились, смотрели в пол, на мои вопросы о заказчике, как и следовало ожидать, не реагировали. Я опять пожалел, что их задержали до моего выздоровления. Ладно, надо быстрее выбираться из больнички на волю. Там я точнее определю свое место в этом головоломном пасьянсе. Чтобы до боли досадная головоломка не повторилась.

На волю меня отпустили в пятницу. Швы сняли еще раньше и голова обросла уже настолько, что ее можно было остричь. Пусть совсем коротко, но зато равномерно и без диких клочьев, вызывающих опасение у окружающих вместо сочувствия. Верный друг Нагаев принес мне одежду и даже добыл кепку, в которой по пути домой, я посетил парикмахерскую. Пока пожилая женщина в белом халате пыталась создать на моей голове подобие прически, я рассматривал свою физиономию в зеркале. Белки глаз цветом уже вполне соответствовали своему названию. Лиловая синева с лица тоже сошла. И только шрамы от рассечений просвечивали через короткий ежик волос.

В общественный транспорт лезть не хотелось. Во-первых, до тошноты надоел постоянный больничный запах хлорки и лизола, и я никак не мог надышаться улицей. Городской асфальт, это конечно, не альпийская лужайка, но и не больница. А во-вторых, я просто инстинктивно боялся толчеи общественного транспорта. Ребра уже отболели, а беспокойство за них осталось. Не обращая внимания на ворчание друга, я с удовольствием шагал по тротуару, рассматривая вывески магазинов. В голове щелкнуло, что поскольку с больничного довольствия меня сегодня сняли, то теперь следует самому заботиться насчет пропитания.