Лев Борисович, внимательно слушавший тусклый голос сестры, вспомнив про свою папиросу, вновь затянулся.
— Нельзя Сергея винить в случившемся, он делал то, что должен был делать, служба у него такая, Лева. Тут любовь виновата, Лева! Хотя, разве может быть виновата любовь в смерти… — женщина ненадолго задумалась.
— Любила наша Сонюшка Сергея, я это еще тогда заметила, когда напустилась на него за этим вот столом, — Левенштейн продолжала задумчиво терзать смятую коробку. — Уж больно этот паршивец меня тогда разозлил! — слабо улыбнулась она своим воспоминаниям.
— При чем тут война? Война давно кончилась! И не на войне мою дочь убили, Пана! Если бы он в ее жизни не появился, она была бы сейчас жива!
Лев Борисович встал и подошел к стене, на которой весели два портрета так похожих друг на друга женщин. Жены и дочери.
— Нет, Лева! Это у нас с тобой войны нет, а этот сонин Сергей воюет. Он и за нас с тобой воюет. И как ты видишь, на этой войне убивают. Я узнавала, его самого не так давно убить пытались. Он чудом выжил. Отбился. А наша Сонюшка помочь ему хотела, вот сама на это минное поле и зашла. Зашла и не вышла…
Локтионов обещание выполнил и вечером субботы я уже был на колесах. Видавшая виды вазовская «копейка» еще была вполне живой и лишних звуков при перемещениях в пространстве не издавала. Под пассажирским ковриком лежали завернутые в газеты два комплекта номеров. Забыв вчера озадачить Михалыча наручниками, я попросил его расстараться на две пары.
— Будут! Одни у меня свои есть, вторые найду! — пообещал майор.
Соню хоронили в воскресенье. На кладбище я пришел, но к гробу подходить не стал. Не потому, что тяжело было встречаться с ее отцом и теткой, это болезненное неудобство я как-нибудь перенес бы. Мне до душевных судорог не хотелось видеть мою Соню в гробу. Не хотел и не мог я ее видеть в гробу!
Так и простоял в стороне, пока все не разошлись. Очнулся, когда почувствовал, что кто-то теребит меня за рукав.
— Хорошо, что ты пришел. Пойдем, Лева с тобой поговорить хочет, — потянула меня к одинокой фигуре у свежего холмика сонина тетка.
Я послушно пошел за ней, не ощущая в душе ничего, кроме пустоты.
Креста не было. Был просто холмик, обложенный со всех сторон венками. В головной части стоял портрет. С него мне улыбалась Софья.
— Кто? — не оборачиваясь, глухо спросил Лишневский, очевидно услышав наши шаги, — Знаешь?
— Предполагаю. В понедельник буду знать все точно, — ответил, и только сейчас понял, что ответно улыбаюсь Соньке.
— Сам ничего не начинай, сразу ко мне приходи, вместе к прокурору пойдем! — Лев Борисович повернулся ко мне, — К прокурору области! Ты меня понял?
Не отрывая взгляда от сониной фотографии, я отрицательно покачал головой.
— Нет, Лев Борисович, не надо прокурора, я сам, — справившись с собой и отвернувшись от фотографии я побрел к аллейке.
— Сергей! Подожди! — я обернулся, меня догоняла тетка.
— Наверное, нужно, чтобы ты это знал, — Пана Борисовна запнулась, — Сонечка беременной была! — старуха стояла передо мной, теребя измятый носовой платок, а по ее неподвижному морщинистому лицу текли слезы.
Я молча развернулся и быстрым шагом двинулся в сторону ворот.
Нагаев сегодня появился вовремя. На его голове сидела нелепая пляжная кепка, а в руках, кроме стаканчика с мороженым ничего не было. Молодец Вова, все мои инструкции он пока что исполнял безупречно. Но очень больших трудов мне стоило уговорить своего друга сбрить его роскошные обвислые усы.
— Володь, они к концу отпуска у тебя снова отрастут, зато сегодня ты будешь выглядеть хоть немного, но все же другим человеком. Или ради этой шерсти под носом ты хочешь жизнью рискнуть? — вывалил я крайний аргумент, видя, что здравый смысл и логика отклика не вызывают, — Вов, даже, если ты просто пятнашку получишь, что с твоей семьей будет?
После этих моих слов Вова безропотно пошел в ванную. Оттуда он вернулся и вправду другим. Непривычным и немного смешным.
Позавтракав, мы вышли из локтионовского подъезда и направились через дорогу во двор пятиэтажки. «Копейка» не подвела и завелась сразу. Чтобы не удивлять граждан и исключить малейшую случайность на стадии приготовления, переодевались мы с Вовой в ближайшей лесопосадке. Теперь в машине сидели двое милицейских. Сержант и старший лейтенант. Женщинам все равно, а вот очевидцы-мужчины звания замечают. И запоминают в первую очередь.
Чтобы не засветиться, близко подъезжать к больнице мы не стали. Локтионов нас уже ждал, прогуливаясь в квартале от нее.
Отъехав во двор и встав за шеренгой железных гаражей, мы с Вовой вылезли наружу. Несмотря на сдвинутые до упора передние сиденья, рослый Михалыч минут пять, матерясь и стеная, облачался в казенные штаны с рубашкой и в туфли. Как хорошо, что нагрудные знаки для гаишников еще не ввели! Без кителей, в одних форменных рубашках мы от них ничем сейчас не отличались. А самый главный атрибут гайцов, в виде полосатой палки, у нас в наличии был.
Встав в сотне метров от магазина Хасаныча, мы принялись ждать грузовик Дамира. Сидели мы молча. Все, что было нужно, мы друг другу уже сказали. На фоне прошлых своих «подвигов» я сегодня особых волнений не испытывал. А вот мои соратники, те да, мандражировали. У Локтионова это проистекало почти незаметно, а вот Вова потел очень даже зримо. По-хорошему, налить бы ему сейчас полсотку водки, но я эту мысль отбросил. Не может гаишник с самого утра на линии благоухать перегаром. Дамир мужик тертый, насторожится.
