Советский принц; Корова - [12]

Насколько он не выносил “монаха”, настолько любил отца Якова — весь его вид, его ряску, епитрахиль, пахнувшие ладаном и свечами, его тонкий голос, слабую руку при благословении, все в нем было тихое и просветленное и напоминало как-то о далеких временах, когда жил Христос и апостолы. В раннем детстве все евангельские фигуры Гриша воплотил по-земному: Христа он видел непременно странником, путешествующим в летний день по дороге, с посохом в руке, Антихриста — черным всадником с копьем, апостол Павел представлялся ему всегда простым русским человеком с русой бородой, очень привычным и знакомым. Постепенно, однако, этот мир отступил, образы поблекли — но отец Яков, казалось, сам принадлежал к ним.

Гриша шел по дороге к парку, представляя себе, как после обедни попьет чаю и поедет к матери на свидание, как она будет радоваться ему, и казалось ему смутно, что ее должны сегодня совсем выпустить, раз было его рождение! Облака пышно клубились на горизонте, как вершины далеких, светящихся лесов; дороги поднимались от них на небо, а на нем чудились Божьи поля, где колосились рожь и пшеница, темнели воды и желтели песчаные отмели, и казалось, что вот выйдут там рыбаки к лодкам и жнецы на поля…

А в церкви он стал, как всегда, у решетчатого окна перед иконой Богородицы, походившей на мать. За окном ветер волновал дубы, трепетали глянцевито листья, и в церкви по плитам пола мелькали тени, как черные бесшумные птицы. Он стоял босой, со спутанными, выжженными волосами, похожий на Сергия Радонежского, и простоял всю службу не шевелясь, как застывший, ничего не видя и не слыша, словно реяла его душа где-то над миром; только раз заметил он, как отец Яков ласково смеялся ему глазами из царских врат. А когда молились “о плачущих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных, в темнице и заточении сущих”, то упал он, невольно, на колени, но не перекрестился почему-то, точно боялся нарушить движением руки этот лет души к небу, и в глазах Богородицы воспринял вдруг ободрение, улыбку, и ему опять показалось, что мать будет сегодня освобождена; очнулся он от вкуса соленой и теплой влаги во рту…

Когда он вернулся из церкви домой — с радостью и ощущением крыла, вознесенного над ним, — у теток сидели уже “монах Леонтий”, его обожалка Настасья и учительница из Москвы.

— Поздравляем, поздравляем! — начали все — фальшиво, как ему показалось; монах благословил и подал бумажную иконку; Гриша поцеловал его влажную, мягкую руку. Тетки подарили по какой-то старой книжке из пыльного шкафа. “Лучше бы уж ничего не дарили”, — подумал он, а Марья Николаевна, учительница, принесла гребешок. И от вида этого гребешка ему стало почему-то особенно грустно. За чаем монах важно и непонятно говорил; его неправильная, безграмотная, но не крестьянская, а фабрично-городская речь была вульгарна и противна. Тетки глядели монаху прямо в рот. Гриша слушал с тоской, едва сдерживая зевоту и злобу: был его день, зачем же притащился Леонтий?..

— Ты почему сегодня не говел? — спросила его тетка Нита, все время за ним наблюдавшая. Он вздрогнул. Почему он не говел, в сущности?..

— Я позабыл, тетя, — ответил он мрачно.

— Как позабыл? Говеть позабыл! Ты что — коммунист, татарин? Посмотри, куда ты поставил иконку от отца Леонтия, — ты соображаешь, куда ты ее поставил? — Иконка стояла прислоненной к бронзовой статуэтке Венеры, оставшейся у них от старого времени. — Как можно ставить святую вещь к языческой статуе? Пойди, поставь, куда следует.

Он встал и молча переставил икону.

— Я видела, как ты стоял в церкви, — продолжала тетка, — ни разу лба не перекрестил — ты что, совсем бесчувственный? Мать в тюрьме, а ему все трын-трава, только собак гонять… Вот, Марья Николаевна говорит, что все время бездельничаешь, совсем не учишься… Когда правил Людовик XIV? — раздражаясь, начала она.

— Тетя, не надо сегодня.

— Не знаешь!.. Недоросль!.. Дармоед!..

— А вы всю жизнь были дармоедкой, потому и революция произошла, что такие были, как вы, — вдруг вспылил он и, закрыв лицо руками, выскочил на улицу. Ему было горько не от того, что тетка сказала, а от того, что даже сегодня она не могла сдержаться, когда ему так хорошо было после церкви.

Но когда он пришел на станцию и сел на скамеечку — ждать поезда на Москву, обида на тетку уже прошла; у нее болела, вероятно, печень, и было только грустно за свое сиротство.

Подошел поезд. Садясь на буфер, он вспомнил, что мать всегда крестилась перед дорогой, и тоже перекрестился.

В тюрьме был день свиданий; у решеток уже разговаривали, громко крича, две-три пары. Гриша прислонился к стене, дожидаясь, когда позовут мать, и сколько времени прошло так, он не заметил, пока его не окликнул резкий и сердитый голос:

— Это ты, сукин сын, все стены у меня измарал!..

Гриша спохватился смущенно: он действительно машинально писал на стене, сам того не замечая.

— Простите, пожалуйста, больше не буду, — сказал он. Надзиратель был незнакомый. Как ужасно долго сегодня не выходила мать!..

— Как твоя фамилия? — спросил надзиратель.

Гриша назвал и заметил, что лицо надзирателя смягчилось, он словно впал в раздумье.