Советские ученые. Очерки и воспоминания - [147]

и с долгим а\ Что за чепуха, какое это имя! А следующая строчка начинается еще хуже — ведь ясно читается «ситти», но это не может быть в литературном языке: «ситти» употребляется только в разговорном и значит «госпожа моя», при чем все это здесь? Конец одной строки — «Дива», начало следующей — «ситти»… И вдруг опять толчок пульса: «А может, здесь перенос одного слова? Ведь бывает же это в арабских папирусах из Египта: Диваситти… Дивасти… Нет такого имени!.. Вот Тархун упоминается же в литературе о Средней Азии, а никакого Дивасти там нет… Что за дьявольщина, ведь ясно стоит Дивасти…» «Александр Арнольдович,'—обращается недоуменно моя спутница к А. А. Фрейману, — у вас в согдийских документах нет какого–то Дивасти?» Фрейман вздрагивает, очки перемещаются на лоб, с растерянным изумлением он наконец говорит: «Не–ет… но всюду поминается что–то вроде Диванестич, верно, что–то связанное с Диван–канцелярия, может быть, какой–нибудь титул…» «Да нет здесь в арабском буквы «н», — уже кричу я, — просто Дивасти, Дивасти!..» Вдруг меня пронизывает новая мысль, я срываюсь со своего стула и убегаю, к полному недоумению, сидящих за столом и молодого ираниста, который зашел за чем–то к Фрейману и остолбенел от моего невменяемого вида и странного диалога. Я мчусь для быстроты по боковой лестнице в восьмой этаж, где помещается Институт востоковедения и арабский кабинет; там, на полке, стоят двенадцать томов нашего главного историка ат-Табари, и у меня мелькнула надежда, вдруг у него я найду разгадку всплывшего имени. Хорошо, что ни на лестнице, ни в кабинете я никого не встретил: я чувствовал, что вид мой может напугать, а я не в состоянии был членораздельно объяснить, что со мной происходит.

Задыхаясь от бега, я кинулся к хорошо знакомой полке и, выхватив указатель к ат-Табари, лихорадочно стал его перелистывать в поисках похожего имени. В глазах у меня двоилось, но все же я пробежал все начертания на «д» почти до конца буквы. «Нет Дивасти», — упало у меня уныло сердце. И вдруг несколькими строчками ниже мелькнуло передо мной «Дивашни». «Да ведь разница только в точках! — чуть не крикнул я. — Это — одно и то же!» Не веря себе, я стал перелистывать по самой истории страницы, на которые ссылался указатель: сомнений быть не могло: там речь шла о Средней Азии и описывались события начала сотых годов хиджры. Вчитываться сразу я был не в состоянии, никаких колебаний больше не оставалось, внутри у меня все точно засверкало, и я так же стремительно помчался вниз; если бы я был лет на двадцать моложе, я бы, наверное, для быстроты съехал на перилах. Ворвавшись вихрем в рукописное отделение, я упал на стул и еле мог прошептать Фрейману, все еще не понимавшему причины моего внезапного бегства: «Дивасти нашелся!» Это было до того неожиданно, что три пары недоумевающих глаз с каким–то испугом устремились на меня. Когда я, несколько отдышавшись, прерывистыми фразами объяснил, в чем дело, торжество стало всеобщим: все сразу почувствовали, что находка осветилась и руководящая нить попала в руки.

У меня после волнений всего дня сразу наступила реакция, и я почувствовал полный упадок сил: я не мог больше в то утро заниматься документами. Но я оставался спокоен: предстояла еще очень длительная и сложная работа, однако я твердо знал, что нахожусь на верном пути, и со следующего дня начал уже совсем в другом настроении планомерную теперь дешифровку письма параллельно с детальным изучением соответствующих страниц нашего ат-Табари. Только теперь я мог вглядываться спокойно в не пугавшие больше очертания; только теперь я мог оценить всю стройную красоту письма опытного канцелярского каллиграфа. Каждый день приносил теперь и радости и огорчения, маленькие открытия перемежались с разочарованиями, но все это не было уже страшно: смятый, слежавшийся в земле за двенадцать веков кусочек кожи не мог скрыть своих тайн от острого анализа палеографа, не мог отмолчаться при очной ставке с историком, показания которого сохранил бесценный свод ат-Табари.

Действительно, имя Дивасти послужило ключом ко всему: оно не только разъяснило арабское письмо, но подвело твердую базу для разработки согдийских документов. Дивасти оказался согдийским властителем, остатки архива которого и попались экспедиции на горе Муг. Разгаданное уже с гораздо меньшим трудом имя того арабского правителя, которому он адресовал свое письмо, неожиданно принесло совершенно точную дату документа сотым годом хиджры, около 718–719 года нашей эры. Буква за буквой были отвоеваны все фактические данные у письма. Быстро нашел себе место в документе и тот «выеденный» кусочек с началом формулы исповедания веры, который был найден экспедицией отдельно от письма. Даже строчки, уничтоженные ненасытными червями, удалось в основном реконструировать. Рассматривая теперь фотографию разглаженного письма на коже, я сам недоумеваю иногда: как нам удалось не только разобрать строчки, от которых часто уцелели одна–две буквы, но и уловить какой–то смысл в том, что было съедено. Я чувствую гордость за нашу науку, точные методы которой позволяют находить иногда то, что на первый взгляд кажется безвозвратно погибшим.