Советистан - [17]

Они разглядывают буквы с явным любопытством и снова качают головами – вероятно, никто из них не умеет читать. Вместо этого они берут меня за руку и подводят к деревянному забору позади глинобитных построек. Там, привязанные каждый к своему шесту, стоят три верблюда. Животные глядят на нас без малейшего интереса, пережевывая сено своими странными кривыми ртами. Шерсть крупными клочьями свисает с их животов, в воздухе стоит плотный запах мочи и навоза.

Молодая женщина стирает носки. На ней широкое цветастое платье; длинные волосы почти полностью закрыты шарфом. Круглое лицо, смуглая кожа. Привет! – делаю я еще одну попытку. Она прижимает конец шарфа к губам и качает головой. С легким смешком садится на стул рядом с одним из верблюдов и тянет животное за соски. Дети нетерпеливо тычут пальцами в мою камеру, и я послушно начинаю фотографировать. Увидев свои фото на маленьком дисплее, они начинают хихикать. Затем идут обратно к верблюдам и, поправляя свою грязную одежонку, улыбаются мне очаровательными улыбками.

И хотя мы всего лишь в нескольких часах езды от Ашхабада, я могла бы с таким же успехом сказать, что мы находимся на обратной стороне земного шара. Деревушка насчитывает 10–12 семей, ровно столько, скольких может напоить один колодец. В незамысловатых плоских глинобитных домах практически нет мебели. Суперсовременные солнечные батареи свидетельствуют только о том, что в ночное время здесь почти не подают электричества, которого после захода солнца едва хватает на пару часов просмотра телевизора. Маленькая открытая будка позади верблюжьего стойла служит единственным туалетом во всей деревне, однако разбросанные по земле фекалии свидетельствуют о том, что большинство населения предпочитает справлять нужду на открытом воздухе.

Закончив доить верблюда, женщина, взяв меня за руку, проводит в один из низких глинобитных домов, ее собственный. Вдоль стен расставлены сундуки, на земляном полу разложены большие подушки, круглые коврики и одна-единственная скатерть. Стены голые, если не считать коричневого ковра машинной вязки и пары фотографий: одна с изображением родителей, а другая – их с мужем свадебное фото, сделанное в Ашхабаде. На фотографии она стоит в традиционном туркменском свадебном платье, на голове плотная фата с вышивкой в белых, желтых и красных тонах. Лицо невесты скрыто за кружевами с длинными, тонкими кисточками. Муж пониже ее ростом, глядит с серьезным видом в камеру. На заднем плане возвышаются футуристические мраморные здания Ашхабада.

Я присаживаюсь на одну из объемистых подушек. Молодая женщина подходит ко мне, держа в руках чайник и сухой, как камень, хлеб. Не двигаясь с места, она наблюдает за тем, как я отламываю кусок хлеба и запиваю его чаем. Глядя на нее снизу вверх, я улыбаюсь; она улыбается в ответ. Я с улыбкой киваю. Она тоже кивает и улыбается.

– Просто замечательно, – говорю я сначала по-английски, потом по-русски, а потом на каком-то еще языке, который можно принять за турецкий.

Хозяйка улыбается и кивает головой. Я пожимаю плечами и улыбаюсь. Она тоже улыбается и указывает на хлеб и чай. Я беру кусок сухого хлеба и запиваю его чаем. Она улыбается. Я улыбаюсь. Как долго мне еще тут сидеть, чтобы не показаться невежливой? Десять минут? Четверть часа? К счастью, мне на выручку приходит мой экскурсовод Мурат. Это человек лет пятидесяти, доброго нрава, с дружелюбными глазами и смуглой кожей. И хотя по возрасту он старше всех остальных моих гидов, его можно назвать самым молодым из них во многих отношениях. С его уст не сходят улыбка и смех, он один из немногих, кто осмеливается критически высказываться о режиме.

– Это для спины, – шепчет он, указывая на подушку, на которой я сижу, и я тут же пересаживаюсь на матрас.

Мурат сообщает мне, что эта женщина, чье имя переводится как Цветок Персика, моя ровесница. С 18 лет она замужем, а теперь растит пятерых детей.

– Наверное, дел по горло?

Мурат переводит. Цветок Персика охотно кивает головой.

– Я работаю с пяти утра до поздней ночи, – отвечает она. – Всегда есть чем заняться. Пеку хлеб, ношу воду из колодца, дою верблюда, стираю одежду, прибираюсь – даже присесть некогда. А как у тебя? Сколько тебе лет? Ты замужем? Дети есть?

Мурат отвечает за меня на все вопросы. Да, замужем. Нет, детей нет. Улыбка на лице Цветка Персика сменяется жалостью.

– У вас еще есть время, – переводит Мурат, а затем что-то говорит Цветку Персика.

Та исчезает, и чуть позже возвращается с двумя кастрюлями, заполненными белой субстанцией с комками.

– Чал! – вопит Мурат, поднося ко рту деревянную ложку. – Куда лучше, чем в городе. Более свежий. Нам, турк менам, сколько ни дай чала, а все мало будет – это лучшее, что нам известно.

От напитка исходит крепкий запах дрожжей. Я подношу ложку ко рту и проглатываю содержимое, вкус которого не описать простыми словами.

– Вкусно, правда? – Мурат смотрит на меня выжидательно. – В деревне они все время его пьют, поэтому никогда не болеют.

Я зачерпываю полную ложку, затем другую. Напиток, отдающий горечью, похож на дрожжи, смешанные со старым молоком. Он обволакивает горло, а затем снова возвращается в него кислой отрыжкой. Я зачерпываю еще ложку. Если вы не будете питаться тем же, чем коренное население, то у вас нет будущего – эту аксиому мы вызубрили на методическом курсе социальной антропологии. Если не хотите, то даже и не мечтайте заглянуть глубже вовнутрь. Задержав дыхание, я проглатываю еще одну ложку.