Совесть палача - [7]

Так вот. Первым его советом было стандартное: относись к этому равнодушно, как к неприятной обязанности. Не думай об этом и не бери в голову. Ага! Не думай о белой обезьяне! Это не прокатит. И я сразу отмёл столь поверхностное предложение. И тогда Петя и выдал гениальное: «А ты пообщайся с казнимым. Прощупай его! Чем он дышит, чем живёт? Спроси его, как он дошёл до такого? Какие у него мотивы и вообще, что он себе думал? И что думает по этому поводу теперь? В общем, заставь его самого прочувствовать свою вину и понять, что наказание для него теперь есть искупление, и идти к нему надо как к избавлению».

И я начал беседовать с обречёнными. Вернее, они получали приговор, но всегда ожидали решения по апелляции. А вдруг, прокуроры и судьи, комиссия по помилованию, передумают и снимут страшный диагноз острого избытка свинца в организме? А это занимало порой длительное время. До шести месяцев. Хотя теперь бюрократическая машина под напором реформ закрутила свои жернова бодрее, укладываясь в месяц-два.

И на первых порах это помогало. Теперь я видел перед собой не просто незнакомого человека, чужого и страшного в своей обречённости. И не корил себя так нещадно за то, что мне пришлось забрать его жизнь. Теперь я старался понять, что им двигало, какие у него были мотивы и побуждения, приведшие к совершению им своих чудовищных действий, которые загнали его в тот правовой коридор, из которого один выход — на тот свет. Я беседовал с каждым, докапываясь до истины, попутно и его самого заставляя переживать, осознавать и переоценивать свои поступки. Высшим наслаждением для меня было сделать так, чтобы казнимый сам искренне и душевно осознал весь ужас своей вины и откровенно и чистосердечно раскаялся. Тогда и ему самому, и мне становилось безмерно легче. Он шёл на смерть просветлённым, оценивая её теперь как справедливое возмездие и путь в новый мир, так сказать, на высшую свободу с чистой совестью. А я считал свой долг выполненным и просто помогал ему сделать этот непростой переход. Как старушку через перекрёсток перевести. Чистосердечно и искренне помочь без какой-то там корысти. Тут уж не до корысти, тут идёт игра в кошки-мышки с совестью, а она почище любого самого непримиримого «следака» выедает мозги, прогоняет сон и заставляет втаптывать самого себя в ничтожество. Совесть — лучший контролёр.

Вот только эта эйфория быстро развеялась. Перестала «вставлять». Как добротный крепкий наркотик, на который подсаживаешься махом, а слезть уже не удастся никогда. И путь остаётся один — увеличивать дозу. Только тут не наркорынок, товар не пойдёшь, не купишь.

Дело в том, что материал начал подкачивать. Не те люди стали попадаться. Не тот размах, не тот калибр. На волне последних перемен стали косить под одну гребёнку всех, кто плохо шевелился. И пошли к нам в камеры гуртом разные хапуги, воры и взяточники. Да всех мастей гопота, которая, следуя сезонным обострениям, выливала свою немотивированную ненависть на любого ближнего, что попадался под руку. А там что? Чуть превысил зыбкий, определяемый на глаз, уровень жестокости и на тебе! Он зашкалил за высокий, и — будьте любезны! Получите «вышку». А президент чётко обозначил всю классовую нетерпимость к чуждым элементам вроде зверья, маньяков, педофилов и прочих непонятных нашему патриархальному обществу выродков. Они пошли обильным потоком по изоляторам, чтобы потом ручейками этапов осесть у нас в камерах смертников фальшиво-слезливыми мутными лужицами. Целый отдельный блок для них выделил мой предшественник. И он никогда не пустовал.

Говорить-то я с ними говорил, но слышал в ответ в основном одно и то же. Будто они из камеры в камеру по «коню» передавали одну и ту же заезженную пластинку. И жевал я этот безвкусный пластилин уже по инерции, от безысходности. Изредка только попадались настоящие перлы. Крупные отборные жемчужины тёмного глубинного преступного мира. Вот они-то и доставляли мне теперь истинное садо-мазохистское удовольствие. Только такой товар был редок, ценен и штучен. Или я быстро приелся и оборзел. Моё эго требовало выхода, а умерить его я пока не научился. И оно свистело паром в клапан, травя, но, не успевая, накапливаясь в шатком котле моего кипящего разума. Передержи — и взорвётся. Только пока проносило. Нет-нет, да и заезжал к нам какой-нибудь уникум, с которым было приятно пикироваться и дожимать его до донышка, до самой истины на дне его тёмной сущности. И когда катились слёзы просветления и раскаяния по его телесной оболочке, зримо олицетворяющей его раздавленную вдрыск внутреннюю суть, я испытывал триумф и облегчение. Когда он рыдал над своими жертвами и поступками, логика которых развалилась под ударами моих хитрых схем и доводов, я подспудно чувствовал такое же облегчение, будто свою вину за его казнь перекидывал на чужие неизвестные мне третьи плечи. Или разделял её пополам, чтобы она стала меньше и незаметнее, притворилась чем-то вроде невинного стыда за простую бытовую оплошность. Замаскировалась под рядовую обыденную рутину.

Страшная сила — власть. Говорят, она развращает. Возможно. Но я всегда старался использовать её дозировано и аккуратно, не пережимая и не перегибая. Благо, корысть и тупость не мои спутники по жизни. А вот бремя интеллекта давит нещадно и ощутимо. Особенно долгими тёмными ночами. Особенно после казни.