Совесть палача - [26]

Сквозняк из открытого окна вновь качнул отворившуюся дверцу, и она протяжно и тонко заскрипела:

— Ма-а-а-а-аме…

Глава третья. Секс, бесовщина и тет-а-тет

Если гурия страстно целует в уста,

Если твой собеседник мудрее Христа,

Если лучше небесной Зухры музыкантша —

Всё не в радость, коль совесть твоя нечиста!

Омар Хайям

Татьяна Юрьевна Щепкина, двадцати восьми лет от роду, была как всегда выше всяких похвал. Вот что-что, а любить меня она умела. Её голубые широкие глаза то томно закатывались, то распахивались с взмахом ресниц так, что я почти улавливал ветерок. Она сидела на мне верхом, как наездница, а я лежал, подмахивая бёдрами и ягодицами, руками водя ей по талии и грудям.

Мы занимались любовью у меня в квартире, на моей новой удобной двуспальной кровати. Купил я её недавно. Взял не в кредит, а за наличные, благо, пару лет назад нам кардинально подняли оклад денежного содержания. И я постепенно поменял почти всю мебель в квартире. Купил новый огромный плоский телевизор. Обновил компьютер и стол под него. Заменил все стулья. Полностью поменял кухонный гарнитур. Поставил свежую плиту и холодильник. Повесил в коридоре гардероб. Теперь, после того, как я рассчитался с кредитами за похороны, всё остальное — мебель и технику я старался брать только налом. В кредиты залазить не хотелось категорически. Поэтому я не копил, а тратил весь свой «кэш». Да и принимать Татьяну было приятней в новой обстановке, благо, теперь мои родители не путались под ногами.

Не то, чтобы я не любил их. Просто, пришло их время. Отец ушёл раньше, лет десять назад. Мне тогда ещё и тридцати не было, но они поздно меня родили. Он работал на заводе. Точил болты для оборонки. Простой был человек и весёлый. Любил крепко пошутить и крепко приложиться к бутылочке по субботам. Выпив, пускался в пространные разговоры по поводу, как всех осчастливить и всё поделить по-честному и справедливому. Хоть образования ему и не хватало, речи толкал он вдохновенно и убедительно. Так, что иногда я отмечал в них рациональное зерно, эдакую сермяжную правду человека от сохи. Наши люди мудры не учёной степенью, а стихийно, от природы и менталитета. А ещё он любил читать, много и разно, от чего его кругозор ширился неровными, но поразительными горизонтами.

Сдавать он начал неожиданно резко. За год изменился до крайности. Поседел волосом, посерел кожей. Щёки прочертили вглубь морщины, кривые, как трещины в высохшей грязевой луже. Глаза потухли и поблекли. Будто лопнула где-то незаметно его невидимая оболочка и жизнь потихоньку, но безостановочно травила наружу, улетая вовне. И разговоры он теперь вёл невесёлые и всё более бессвязные. Не мог я ухватить ни одной стоящей мысли. Как на заезженной пластинке, где ты надеялся услышать новый аккорд, ждал его, знал, помнил, что раньше он где-то был, попадался на слух, а теперь пластинка стёрлась, и это всё безвозвратно ушло, потерялось, кануло в забвение.

А в один прекрасный день он лёг спать тёплым субботним вечером, перед этим привычно налившись дрянной водкой из дешёвого сетевого магазина. И утром не проснулся. Мы не добудились его, а спустя пять минут уже прыгали вокруг с зеркалами под нос и пытались нащупать пульс. Всё тщетно. Он ушёл во сне по серебристой лунной дороге в небеса. Потому что был светлым и добрым, справедливым и милосердным, не смотря на своё пролетарское происхождение.

Помню, Петя тогда очень расстроился. Ему мой отец нравился. Своего-то у него не было. Вернее, конечно, был, только Петя его в глаза не видел. Сгинул его папка-авантюрист где-то на просторах Хабаровского края. То ли в золотых рудниках, то ли на белых просторах между нанайских стойбищ. А скорее всего, гораздо севернее, в жутких колымских принудительных лесозаготовительных артелях. Выпил ли ему там всю кровь медведь или задрал гнус, об этом история умалчивает. Мама Пети жила тоже где-то в тех краях, а самого его отдала на поруке своей сестре, Петиной тётке. Которая тоже в своё время попила Пете кровь не хуже того медведя, но послевоенное поколение, отличавшееся стойкостью ко всем внешним неблагоприятным факторам, тут дало сбой. Тётка поехала к сестре в гости через всю страну, чтобы дать Пете и его Вике насладиться отсутствием своего общества, а их детям — Лизке и Ромке пожить спокойно, без нотаций и затрещин. Да в поезде её просквозило, и явилась она в Хабаровск уже смертельно больной. Крупозное воспаление лёгких. Такие дела. Но речь не о Пете и его семье.

А вот мама моя ещё долго бодрилась. Она учитель, работник умственного труда. Поэтому ясность сознания сохраняла до последнего мига. И ей не свезло умереть тихо и незаметно, как батя, во сне. Она уходила в сознании. И я увидел первый раз агонию человека. Это было страшно. Жутко. Ужасно.

Помню, в детстве один товарищ со двора, заядлый ботаник-натуралист, его так и звали: «Ежак», подарил мне белую лабораторную крысу. С розовыми, почти человеческими лапками, розовым носиком и красными воспалёнными глазками.

Его мать работала биологом в лаборатории при каком-то институте. Гнобили крыс, мышей, морских свинок разной чумой и оспой во имя идеалов науки и просвещения. Вот Ежак под шумок и уволок крысу из института, благо, охрана тогда была довольно лояльна. Никаких ЧОПов с бывшими вояками, никаких камер наблюдения, никаких рамок металлодетекторов. Махровый благословенный «совок» самого расцвета брежневского застоя. Мне тогда семь лет было. А Ежаку и того меньше. Я до сих пор не знаю, была ли та крыса чистой или носила в себе вирус сибирской язвы, но судя по мне, скорее первое. Я-то до сих пор жив.