Совершенно секретное дело о ките - [6]

Во время отсутствия подменял его Медучин. Неводили несколько раз, улов средний.

В ледник рыбу не клали, а коптили и вялили, потому что нельзя сверх нормы загружать ледник, разморозится и тогда совсем ни о какой добыче не может быть и речи. Что толку ловить, если хранить негде.

…Ждали Бровина неделю. Наконец из-за сопки показалась его дюралька. Мотор ребята слышали и раньше, гадали — кто же едет, побежали за биноклем.

— Никак, Бровин? — щурился в окуляры Шкулин.

— Да нет, — возразил Медучин. — Там какой-то второй человек, в красном. Может, геологи?

— И правда… Эй, дед! — заорал Шкулин. — Ставь чай, открывай буфет, гости-и!!

— Ладушки, ладушки, где были — у бабушки, — потирал руки Шкулин. Он чувствовал выпивку. Побежал помогать старику возиться с печкой.

Лодка причалила к берегу. Медучин спустился к реке, увидел Бровина. Рядом с ним была молодая женщина в красной кофте. Бровин помогал ей выйти из лодки.

— Принимай!;— обрадовался он, увидев Медучина. — А то брошу в набежавшую волну!

Медучин помог женщине.

— Анфиса… — смущенно протянула она руку.

— Наука, — ляпнул он с перепугу. Предчувствие будущих неприятностей шевельнулось в его душе.

Стали выгружать из лодки вещи.

— А вы идите вон в тот дом, — показал ей Медучин. Она взяла рюкзак и медленно пошла по тропинке в гору.

— Это еще что за явление? — спросил Медучин.

— Ты ж сказал — привезти бабу. Вот я и привез! — улыбка у Бровина до ушей.

— Ну, я это… я просто так! Пошутил!

— Так ничего не бывает. Сказано — сделано, — по-прежнему улыбался Бровин.

— И что же теперь?

— Ну не танцы же танцевать! — расхохотался Бровин. — Для чего баба?

— Знаешь, иди ты к черту! — махнул рукой Медучин. — Сам расхлебывай!

Он взвалил на плечи ящик с хлебом и пошел к дому.

Анфиса мыла в кастрюле мясо, она уже успела познакомиться с дедом и Шкулиным и держала себя так, будто здесь в Избяном не впервой. И тут Медучин рассмотрел ее.

Черные глаза, толстые губы, длинные черные волосы. «Лет двадцать пять», — решил Медучин. Плотная, сбита крепко, брюки еще больше подчеркивают широкие бедра.

«Метиска, — поймав ее взгляд, — решил Медучин. — Мать чукчанка. Да и походка чуть вразвалку, это от ходьбы по тундре укоренилась. Тундровичка».

— Ну как? — тихо толкнул его в бок Шкулин. — А? С такой бабой можно прозимовать и печку не топить!

— Ммда… — буркнул Медучин.

…Стол получился на славу. Бровин привез хлеба, вина, сухой картошки, сухого луку, сахар и чай, а все остальное тут было свое — свежая и вяленая лосятина, рыбные копчености, икра и соленья.

От долгого воздержания и сытной еды захмелели сразу. Шкулин суетился, егозил. То в рюмочку Анфисе вовремя подольет, то тарелочку подвинет, то случайно обнимет за плечико. Не нравилось это Медучину.

«А впрочем, — подумал он, — какое мне дело? Вот если бы он мне дорогу перебежал… а так чего? Пусть…»

Улыбаясь, Бровин сбросил руку Шкулина с Анфисиного плеча.

— Веди себя, Анфиса, как учили, чтоб не было промеж мужиков из-за тебя разладу.

— Ну уж, прямо разлад, — кокетливо повела плечиками.

— Прямо, криво ли, а баба — она что? Она нашего брата с пути сбивает, — жестикулируя, громко продолжал Бровин. — Что хоть делай, а натерпелся я из-за ихнего слабого полу.

Дед Тимофей всем разлил, себе — нет, улыбался, слушал.

— Как сейчас помню, шоферил тогда, — рассказывал Бровин. — Ехать бы мне спокойно и не смотреть по сторонам, не отвлекаться, а я гляжу — голосует красотка, эдак пудов на семь, никакой тебе миниатюры! Я плавно торможу и говорю, мол, пардоньте, мадам, садитесь, ежели по пути. Она влезает в кабину, машина аж осела, и мы едем дальше. Смотреть бы мне вперед, не отвлекаться, а я говорю ей что-то такое, коленка у ей теплая, и тут на повороте выскакивает «Москвич». Я крутанул свой грузовичок и натурально оказался в кювете — колесами вверх. Дверь заклинило, мадам кричит. Разбиваю стекло — выхожу на свежий воздух. Хоть бы царапина на мне, только шишка на лбу. А она, соседка то есть, стоит на голове, никак в кабине развернуться не может и кричит. «Спокойно, — говорю ей, — без паники, сейчас вызволю!» Потом смотрю, а на нее масло капает, вот почему шум такой! Что ж теперь будет?! Враз инспектор на мотоцикле — тут как тут. Вытащили мы её с инспектором, утешили, отвез он ее на мотоцикле в больницу, ну а я своим ходом, как было велено, в милицию. Пока суд, то да се, чувствую, будет мне и белка, будет и свисток. Ни за что, можно сказать, ведь я ей даже передачку один раз в больницу носил. Так и вышло. На суде спрашивают — вы Бровин? Мы, говорю. Иди, говорят, Бровин. Отдохни, говорят. Два года.

— Ну и как отдыхалось? — съехидничал Шкулин.

— Нормально… как. Начальник жаловался, не тот, говорит, уголовник пошел. То сопляк какой-нибудь, первый раз выпил и в клубе надебоширил, то бухгалтер липовый, дебет с кредитом свести не может, то, как я, раззява, — и ни одного злодея. Хоть счас ворота раскрывай, никто не убежит. На вас, говорит, диссертации не напишешь, хороший был капитан. Да и колония ничего, кормежка три раза на день, банька, кино каждый день, книги-журналы. Трудись, перевыполняй нормы. Меня даже вечернюю школу посещать заставили. А работы — любую, пожалуйста, кто бы отказывался, а мне самую трудную, любую машину хитрую, хоть какие там приборы да премудрости, докопаюсь до сути сам. Бровина, говорят, экстренно! Я прихожу и делаю. Очень мне доверяли, даже в поселок выпускали, на день, иногда. Я всегда вовремя возвращался. Подводить людей, если кто ко мне по-человечески, никогда не буду. Вот сказал Наука, привези, говорит, из Ост-Кейпа…