Сотрудник ЧК. "Тихая" Одесса - [9]

Обо всем этом Лешка узнавал со слов, оброненных на ходу вечно спешащими ординарцами, да из обрывков случайно услышанных разговоров штабных работников. Он чувствовал себя посторонним, ненужным, и в нем, вместе с обидой на Силина, который отстранил его от настоящего дела, назревало желание плюнуть на все и бежать на передовую, к Костюкову. Уж там бы он показал себя!..

Неожиданно все изменилось. И Лешка оказался в гуще таких событий, о которых и не помышлял.

Началось с того, что к Лешке в штаб явился его старый друг Пантюшка Дымов.

Сменившись с очередного караула, Лешка пошел добывать еду в гостиный двор — там, готовясь ехать на передовую, топилась захваченная у немцев походная кухня. Получив ломоть хлеба и котелок пшенной каши, Лешка уныло съел их, сидя на каменной тумбе в углу двора. Повара задраили котел, погасили огонь и впрягли в кухню пегую лошадь. Потряхивая длинной трубой с железным колпаком наверху, кухня выехала за ворота. Двор опустел. Лешка поплелся в караулку.

Первый человек, которого он увидел, войдя в комнату, был Пантюшка. Он сидел возле стола, держа между колен короткую кавалерийскую драгунку.

— Эге, здорово! — обрадовано сказал Лешка. Пантюшка поднялся ему навстречу. Лешка сразу заметил в нем значительные перемены. Прежде всего Пантюшка был ранен. Левый рукав его черной, перешитой из матросского бушлата куртки свободно болтался: рука была подвешена на полосатой косынке. Пантюшка осунулся, под глазом у него темнел сине-желтый кровоподтек.

— Ты откуда взялся? — спросил Лешка.

— Не спрашивай, — хмуро ответил он. — Всюду был — цейхгауз брал, на передовой околачивался, вот пришел…

— Что так?

— Прогнали…

— Из-за руки, что ли?

Пантюшка не ответил. Помолчав, он насупился и сказал:

— Я за делом пришел.

— Ну?

— Устрой меня, Леш, к вам, хотя бы… Хожу как неприкаянный.

— Вот те раз! — удивился Лешка. — Да ты расскажи, что было?

Пантюшка сел на табурет, с подозрением посмотрел на двух спящих в углу фронтовиков.

— Чего рассказывать… — неохотно начал он. — Как мы с тобой разошлись, пошел я к бате и говорю: «Принимай в отряд, и все тут; небось, — говорю, — чужих сыновей тебе не жаль!..» Ты моего батю знаешь. Оскалился и на меня: «Я вот тебе покажу, — говорит, — кого мне жаль, а кого не жаль!..» А кулаки у него известно какие — почище свинчатки. Ну, я связываться не стал, ушел и думаю: «Тоже мне революция, когда человеку ходу не дают. Без вас обойдусь». Стал тебя искать — не нашел. Что делать? Добыл дрын железный, сам, думаю, буду воевать. Всю ночь по городу шатался, приглядывался к немцам. Потом вижу: идут куда-то фронтовики. Я за ними. Они в засаду сели возле цейхгауза, и я недалеко пристроился. На рассвете, когда вся буча заварилась, те фронтовики давай цейхгауз брать. Пальба началась, фронт! Немцы побежали. Я за углом приспособился и, как немец выскочит, я его дрыном по каске-р-раз! Он с карачек. Другой выскочит, я и другого. Штуки четыре немцев уложил!..

— Ты не завирайся, — предупредил Лешка.

— Вот как бог свят! — воскликнул Пантюшка. Впрочем, он не стал задерживаться на доказательствах и продолжал:

— Как взяли цейхгауз, я, конечно, винтовку раздобыл и уже от тех фронтовиков не отставал. Ребята хорошие, командир у них — Павленко фамилия, и меня не гнали. Стал я с ними ходить…

— А сюда почему не заглядывал? — спросил Лешка- Не видал я тебя.

— Сюда не ходил, чтобы батю не встретить. Да и почем я знал, что ты здесь… Ну вот. После, значит, ушли мы на передовую. Ох, что там было, Леш! Матросы немцев гранатами глушат, что твоих карасей! Я там, к слову, про тебя узнал, что при Силине состоишь, сказал один фронтовичек, молодой такой, зубастый.

— Пахря, должно быть?

— Пахря, верно! Мы с ним по соседству были. Ну вот. Вчера вечером, как подзатихло, сели вечерять, вдруг откуда ни возьмись — идет!

— Кто идет?

— Да батя мой! К нему, понимаешь, сестренка, Верка, прибегала, еду из дому приносила, конечно, плачет, дура, и говорит про меня, что, мол, пропал, может, даже убили где-нибудь. Батя, конечно, в расстройство. А тут кто-то ему и скажи, что видел меня на передовой у Павленки… Ну, конечно, берет за грудки и давай честить из души в душу, это при всех-то. Мне бы промолчать, а я возьми да ляпни: несознательный ты, батя, человек! И про революцию загнул, что, мол, не понимает… Ну, тут он и разошелся. Вон какую красоту под глазом посадил, людям стыдно показаться!..

— Да-а, — протянул Лешка, разглядывая синяк. — Приложил крепко.

— Это что! — поморщился Пантюшка. — Синяк — это бы ничего, так он давай меня с передовой гнать. И Павленке сказал и другим командирам, чтобы не пускали больше… А там, Леш, дела-а! Твой-то Пахря со своими ушел в ночь на какое-то особенное задание, я бы тоже мог пристроиться, кабы не батя.

— Куда они ушли? — с ревнивым чувством спросил Лешка. Об отряде Костюкова он привык думать, как о своем отряде.

— Точно не знаю, — сказал Пантюшка, — говорили, на какой-то железнодорожный разъезд. Теперь, Леш, мне другого выхода нет, как только сюда. Ты скажи, можешь пристроить меня или нет?

— Попробую. А как же с твоей рукой? Не помешает?

Пантюшка стрельнул глазами в угол и, понизив голос, сказал: