Сосны, освещенные солнцем - [13]

Сестра, едва переступив порог, спросила:

— Ну, что тут у вас стряслось? — И посмотрела сердито на Ивана. — Учиться надумал? Раньше-то чего ж не учился? Ждут там тебя, в Москве-то, гляди, с распростертыми руками…

— Ждут или не ждут, а поеду, — твердо сказал Иван.

Мать опять плакала, причитая.

— Загинет парень, совсем загинет. Все ж художники горькие пропойцы, пропащие люди. Вон и Осокин, когда трезв, человек куда с добром, а напьется, смотреть жалко.

Дмитрий Иванович тоже вмешался.

— Чудак ты, Иван, — заговорил мягким, вкрадчивым голосом, — честное слово, чудак. Подумай сам: рисовать ты и без того можешь, кто ж тебе запрещает, а делом в Москве не займешься. Какое там для тебя дело?

— Я же сказал, буду учиться, — стоял на своем Иван.

— А жить чем?

Иван промолчал. Об этом он как-то не подумал, да и думать сейчас не хотелось: учатся другие, не пропадет и он.

— А мне тут одна мысль пришла в голову… — все тем же мягким, ровным голосом продолжал Стахеев. И, чуть помедлив, предложил: — Хочешь, лавку тебе отдам? Ту, что напротив канатного завода… Там одних товаров тысяч на семь. Вот тебе и дело! А рисование от тебя не уйдет… Ну, по рукам? — И он протянул руку, выжидающе глядя на Ивана. Но тот сидел неподвижно, опустив голову.

Сестра Александра ошарашенно смотрела на мужа, лицо матери оживилось, глаза засветились надеждой. И лишь отец оставался строгим, непроницаемым.

— Ну что вы, зачем мне лавка? — сказал Иван. — И прошу вас, не отговаривайте меня.

Отец вдруг встал, шагнул к окну и долго стоял, отвернувшись. Если и он не поддержит, подумал Иван, тогда придется уйти из дома без родительского благословения. Как же иначе? Наступила неловкая пауза, все смотрели на отца и ждали, что он скажет, — его слово решающее. «Нет, — мысленно возразил Иван, — никто за меня не может решать. Никто».

— Пусть едет, — сказал отец. — Коли решил твердо, пусть едет. — И, повернувшись, глядя на Ивана, добавил: — Да чтобы не кончилось так, как уже было однажды…

— Да ведь это, тятенька, совсем не то, что в Казани! — обрадованно воскликнул Иван. — Душевному делу учиться буду. Как же можно ему изменить?..

— И душевное дело легким не бывает, — возразил отец.

А Дмитрий Иванович, словно враз его подменили, словно и не он только что обольщал Ивана лавкой, весело и оживленно заговорил о Москве, припомнил своего приятеля, важного московского купца, который состоит чуть ли не в совете того самого училища, куда собрался Иван.

— Коли на то пошло, — заявил Дмитрий Иванович, — я сам тебя сопровожу и представлю Пахомову, а он, будь уверен, все как следует уладит. Ну, по рукам?

Иван улыбнулся и на сей раз без раздумья пожал Стахееву руку, да так нерасчетливо, что тот ойкнул. И головой покачал:

— Ну, брат, и силища! Да тебе с твоими руками разве художником быть?

В конце лета Иван распрощался с Елабугой. Выехали ранним августовским утром. Блеснула в последний раз лезвиями берегов Тойма и скрылась за поворотом, уплыл за пригорок пятиглавый собор, и побежали мимо зеленые поймы, леса и перелески. Стояла тихая, зрелая пора, но ни один лист еще не упал с дерева — осень обещала быть теплой и долгой. Иван задумчиво смотрел по сторонам. До последнего дня отъезд казался ему легким и беспечальным событием, и вот позади остался родной городок, в котором родился он и вырос, мать со своими вечными молитвами, отец. И с той минуты, как он сел в повозку и лошади тронулись от ворот, с той минуты как бы оборвалась какая-то невидимая нить — все, что было до этого, осталось позади и уходило все дальше и дальше от него, а что впереди — неизвестно. Ивану было грустно, тоскливо и немного боязно — как-то все уладится, примут ли его или посмеются и дадут от ворот поворот? Стахеев дремал, уронив подбородок на грудь, и лицо его было безмятежным.

Отъехали верст десять, когда сзади, из-за поворота, показался всадник и стал нагонять их. Иван узнал брата. Николай все эти дни был в Сарапуле, а вернувшись, наверно, и узнав, что Иван уехал, кинулся вдогонку. Вот он уже совсем близко. Иван спрыгнул с возка и пошел навстречу. Остановились друг против друга, молчали, не находя нужных слов.

— Уезжаешь?

— Уезжаю.

— А я вернулся, а тебя уже нет… — сказал Николай. — Заседлал Серка и следом… — Он улыбнулся грустно и похлопал Серка по крутой шее. — Догнали вот. Ну, прощай. Будь счастлив, Ваня. Если можешь, не держи на меня зла. Забудь старое. — Они обнялись, крепко, молчаливо прощая друг другу все старые обиды. Расцеловались. Сердце у Ивана сжалось, и слезы подступили к горлу.

Чтобы не выказать минутной слабости, он быстро вскочил на повозку и помахал оставшемуся позади брату. Николай стоял, держа Серка в поводу.

— Я тебе напишу, — крикнул Иван. — Слышишь?

Николай кивнул, и вид у него в эту минуту был жалкий, растерянный.

— Прощай, — тихо сказал Иван.

И опять катился возок с пригорка на пригорок, по широкой равнине, качались по сторонам от дороги спелые хлеба, и то ли брели по ним, как вечные странники, то ли стояли дозорными высокие, с богатырской статью сосны. Так и запомнились Ивану Шишкину эти могучие сосны под чистым августовским небом, среди хлебов.