Сосновые острова - [36]

Известная бухта Мацусима встретила Гильберта плавучими кранами и строительным оборудованием. Портовые сооружения пострадали из-за землетрясения Тохоку, волна накрыла променад и опустошила многие здания вдоль берега. Береговую линию подмыло, образовался обрыв. Впрочем, как говорил портье, Мацусима не слишком пострадала. Череду магазинов загородил строительный забор, витрин не разглядеть. Некоторые из них и вовсе были заклеены газетными листами. Но маленькие сувенирные лавочки уже отремонтировали, и там, в элегантной обстановке на темном дереве, выставлены были на продажу яркие, красочные товары. Гильберт купил в забегаловке рисовые шарики, жаренные во фритюре. Никаких местных устриц он есть не станет, никаких морепродуктов, никакой свежей рыбы из бухты. Кто знает, до какого побережья докатилась радиоактивная вода из Фукусимы? Отели, громоздкие короба в стиле японского послевоенного социализма, остались целы или уже полностью отремонтированы. Только вот туристов что-то нигде не видно. Пустынные автобусные стоянки, закрытые дома; город-призрак. Среди строительных лесов и занавешенных зданий он нашел выход на набережную.

Волны накатывали на песок и растворялись в белой пене. Они бились об утесы, разлетались брызгами. Тонкие черные водоросли колыхались в воде, змеились вокруг низко настеленных камней набережной. И он подумал о волосах Матильды, как они колыхались в воде, когда она лежала в ванной, тонкая морская трава, что вздымается и опускается в волнах.

Басё сошел на берег на острове Одзима. Он прибыл по воде из Сиогамы, взял напрокат лодку и вечером, вместе со своим спутником по имени Сора, высадился в бухте Мацусима. Гильберт ступил на остров Одзима с красного деревянного мостика. Здесь дзен-монахи десятилетиями медитировали на камнях, в этом месте — кульминация залива Сосновых островов, здесь — самый мощный остров. Протоптанная дорожка вела вдоль берега, мимо сосновых корней, мимо пещер, где стояли буддистские статуи, выветрившиеся, покрытые патиной, полные достоинства. Гильберт сторонился статуй, они давили на него своим величием, древней вековой жутью, что не подпускает к ним близко ни одно живое существо. На берегу он уселся под деревом, прислонился к шершавой коре и посмотрел на бухту.

Ветвь сосны с черно-зеленой хвоей нависала над ним, вдали блестело море, острова в вечернем свете. С этого места он видел только часть бухты: группа островов прямо перед ним загораживала вид, но он никуда не хотел уходить, хотел сидеть здесь, разглядывать сосны, ждать, пока луна взойдет над Мацусимой.

Если сегодня вообще будет лунная ночь. Ни малейшего понятия, какая теперь фаза луны — полнолуние, новолуние, здесь он ничего не планировал, положившись на удачу. Может быть, небо затянет коварными облаками. Пока ясно. Сосны на острове напротив цеплялись за скалы и легко покачивались на ветру. На ними — глубокое синее небо, за ними — сверкающее море.

Тысячи игл,

Тысячи километров

Передо мной, позади меня.

Грустные получились стихи, печальные, и это даже хорошо, лишь бы не слишком личные. Он попробовал еще раз, насколько возможно, непредвзято, образно, как если бы сочинял Йоса.

Далеко от дома,

Сосны, древние, как скалы, —

Бегут облака.

В этом хайку — и постоянство, и неуловимость одновременно, непрерывное течение вещей, вечное странствие. Его это увлекло, и он продолжал:

Стена хвои,

Непроницаемые тени,

Тверже скал.

Для Йосы он записал:

В закатных лучах

Острова омываемы волнами,

Шумящие сосны.

Мог ли он их видеть, эти сосны, их красоту, их контуры, их детали, их цельный образ? Он не знал, на что обратить внимание: на хвою, на причудливую форму скал, торчавших из воды, на сосновую ветку прямо у себя перед глазами, которая, с одной стороны, мешала, с другой — привлекала своей типичной живописностью, так хорошо знакомой по бесчисленным изображениям. Наблюдение его напрягало. Весь день он по жаре взбирался на асфальтированные холмы и пробирался по уродливой территории порта. Он прижался спиной к теплой коре, закрыл глаза, прислушался к ветру в ветвях. Запах смолы. Шишки трещат. Хвоя шуршит. Ветви скрипят. Он закрыл глаза плотнее, зажмурил веки, глубоко ощутил свою усталость, отдался ветру, сосновому духу, дыханию островов.

Из суровой темноты, полусна, полумечты снова всплыли сосны, острова, поросшие лесом, закругленные, как черные овалы, хрупкие, как высохшие кусты водорослей, густо-черные силуэты на темном фоне, пузыри из тьмы; они обрели свои контуры, обросли плотью, а мрак за ними стал бледнеть, жесткие силуэты над безотчетным страхом, над беспричинным, мгновенным вспениванием. Вот. Вот оно. Оно. Наконец. Черные пузыри вздымаются. Лопаются.

Он поднялся и зашагал между соснами, между горками хвои, в полусне, который, как факир, наколдовал постоянный ветер. Он проводил рукой по черным жестким иглам, втыкал их себе в ладони, чтобы понять, спит или нет.

Из-за стволов вышел Йоса, выше ростом, чем обычно, так, по крайней мере, показалось Гильберту, сосновая хвоя застряла в бороде, получилась черная хвойная бородка, даже немного задорная, Йоса низко поклонился ему. И правильно, подумал Гильберт, в последние дни он не знал с этим юнцом никакого покоя и самозабвенно, без конца, суетился вокруг него.