Сошел с ума - [34]

— А что же есть? — удивился я.

— Фантом, Миша, обман зрения. Дунь — и исчезнет. И никто никогда не узнает, куда ты делся.

— Ну что ж, значит, такая судьба.

— Не судьба, а дурь твоя… Миша, скажи честно, хочешь еще немного пожить?

— Очень хочу.

— Я могу тебе это устроить.

— Обманете?

— Зачем? Какой смысл? Ты же не представляешь никакой ценности и, главное, никакой опасности. Повторяю, мы не мафия, мы действуем в законе. Вот тебе, кстати, подтверждение. Все, что нам надо от тебя получить, мы и так получим без труда. Современная наука это позволяет. Но с другой стороны, у тебя больное сердце, два года назад был инфаркт, вдруг не выдержишь новейших методов дознания. Зачем рисковать даже минимально? Не проще ли договориться полюбовно?

— Конечно, проще. А что вам надо?

— Трубецкой в Москве?

— Шутить изволите?

— В каком смысле?

— Князь Трубецкой, печально известный роковой ролью в декабрьских событиях, умер в прошлом веке. Памятник ему…

Георгий Павлович кивнул, и на сей раз дыбящиеся истуканы ринулись на меня вдвоем. Надо заметить, от природы я человек слабодушный, то есть как всякий книжник жидок на физическую расправу, но в ту минуту был уже запуган до такой степени, что воспринимал происходящее как бы издалека. Забавный феномен психики. Крайняя степень животного ужаса иногда заставляет самого хлипкого интеллигентика держаться так, будто он на самом деле двуглавый орел. Но недолго длилось мое геройство.

Озорники повалили меня на пол, и один уселся на грудь. От него несло чесноком и гарью. Он спросил озабоченно:

— Глазик выдавим для начала?

— Без глазиков ослепнет, — задумался вслух Георгий Павлович. — А я хочу, чтобы он кое-что увидел. Пожалуй, отрежь ему ухо.

Неизвестно откуда в пальцах истукана сверкнуло лезвие, и он жестом парикмахера, проверяющего остроту инструмента, легонько чиркнул меня по губам. Вместе с саднящим уколом я ощутил сильнейший позыв на мочеиспускание.

— Подождите!.. Я вспомнил. Трубецкой в Москве.

— Ну-ка, отпустите его, — распорядился Георгий Павлович.

Мгновенно мизансцена была восстановлена: я в кресле, истуканы на стульях у стены.

— Попить бы! — попросил я. Георгий Павлович прошелся по комнате, сунув руки под мышки.

— Потерпи, дружок. Скоро напьешься… И где же он в Москве прячется?

— Не знаю. — На высокое чело хозяина набежала горькая дума, и я поторопился добавить: — Он позвонит мне в гостиницу.

— В какую гостиницу?

— В «Россию». Я же там остановился.

— Когда? Позвонит когда?

— В семь часов.

Георгий Павлович вернулся за стол и разглядывал меня с таким выражением, с каким опытный ботаник разглядывает прикнопленную бабочку, которая продолжает почему-то трепыхаться.

— Тянешь время?

— Нет, это правда.

— А Полинка где?

— Полюшка в Париже.

— Курить хочешь?

— Пить очень хочу.

Он сам закурил.

— Значит так, писатель. Теперь я вижу, что ты человек неблагодарный и неумный. Я пытаюсь тебя спасти, а ты что делаешь?

— Что я делаю?

— Ловчишь, химичишь. Но ведь это все напрасно. Только затягиваешь агонию… Ладно, говори прямо и честно — готов помочь?

— Конечно, готов. У меня же выбора нету.

— Нету и больше никогда не будет. Сам виноват, зачем спутался с отребьем. Все-таки поразительно! Как это Полинке удается. Ловит вашего брата, особенно пожилого, на крючок, как пескарей. Не отрицаю, в постели она бесподобна. Пробовал, как и другие. Но тебе-то это зачем, Миша? Из тебя же песок уже сыплется… — обернулся к истуканам: — Алеха, принеси нам с писателем пива. Пиво будешь?

— Ага!

Пока пили пиво (наше, «Тверское»), договорились вот о чем. Меня отвезут в гостиницу, к семи туда прибудет лично Георгий Павлович, чтобы проконтролировать разговор с Трубецким. Моя задача: выманить подонка на встречу. Это цена помилования. Я с готовностью соглашался с каждым словом. Более того, взбодренный холодным свежим пивом, я почувствовал к собеседнику прилив симпатии. Железный человек, бьет в одну точку, как дятел. И уши пока не отрезал.

Из офиса меня вывели с завязанными глазами, но на своих двоих.

С ветерком промчались по городу, и вот мы уже в гостиничном номере вместе с Алехой и его напарником, которого звали Николаем. За три часа ожидания распили на троих бутылочку водки, пожевали горячей пиццы, которую заказали в номер из ресторана, и немного подружились. Ребята оказались незамысловатые, как ранние огурцы с грядки. После третьей чарки, Алеха задушевно попросил:

— Ты на нас зла не держи, Ильич. Мы люди подневольные. Всякий бабки рубит, как умеет… А ты правда книжки пишешь?

— Правда.

— Дашь нам с Коляной по автографу?

— С удовольствием. Но все книги на квартире. Туда еще вернуться надо.

Парни переглянулись.

— Да, это вопрос, — задумался Алеха. — Но ты Гоше зря не перечь, может, пощадит.

Я разлил остатки из бутылки.

— И сколько у меня шансов, по-вашему?

— Два из ста точно есть, — утешил Алеха. — Ты как считаешь, Коляна?

— Половина на половину, не меньше, — буркнул Коляна, который если и открывал рот, то чтобы изречь нечто весомое. Парни горячо заспорили, и я, глубоко заинтересованный, выставил вторую бутылку из заначки. Много важного услышал и, главное, то, что мне и самому приходило в голову. Коляна высказал соображение, что Георгий меня не тронет, пока Трубецкой на воле.