Соседки - [42]

– Ты пойман, – объявил тому Голова.

Но в этот момент воротник оторвался и гном, шлепнувшись об пол, стал убегать, как показалось Голове, со скоростью звука. И тот бросился за ним, но так как был в одних носках, то скользил и падал, задыхался и хватался за сердце, но не отставал. А гном в темноте ошибся – забежал в комнату, из которой выхода не было, и в тусклом свете луны на мгновение остановился и был пойман и посажен в клетку, которую Голова тащил с собой. Голова, правда, не учел, что гном будет орать: «Милиция! Милиция!», но, во-первых, они были далеко от входа, а во-вторых, страж музея безмятежно спал. И Голова объявил гному, что если тот не заткнется, то он уронит клетку и тому придется искать себе не милиционера, а врача. Мефодий замолчал, и в коридорах музея воцарилась густая, напряженная тишина.

Голова возвратился в комнату, в которой оставил туфли, обулся. Оставалось самое главное – покинуть музей. Но центральный вход был недоступен, а все окна были зарешечены, словно это был не музей, а тюрьма. И Голова стал бродить по ночным залам в поисках выхода.

К своему удивлению, он обнаружил, что в одном из залов на скамейке кто-то сидит. Голова замер.

– Я так больше не могу, – послышался мужской голос. – Я так больше не могу – но как это можно жить без вдохновения? Я становлюсь похожим на обычных людей, которые покупают еду и газеты, ходят на службу, воспитывают детей и… не творят. Не пишут стихи и картины, не снимают фильмы и не умеют любоваться теми красками, которыми Творец расписывает величайший из холстов – небо. А я так не могу. С недавних пор то, что я пишу, мне кажется скучным и никому не интересным.

– Ну уж неправда, – ответила ему невидимая в темноте девушка. – Тебе еще нет и тридцати, а ты уже написал столько картин, что ими можно завесить целую картинную галерею.

– Очень правильно, – подтвердил ее собеседник, – написал. Но уже не пишу. Мне кажется, что уже выплеснул всего себя на холсты вместе с красками и во мне не осталось ни капли крови, ни искорки вдохновения. И вот только твой портрет…

– Мне очень нравится мой портрет, – ответила невидимая девушка. – Это – шедевр. И ты покажешь его на осенней выставке, и все поймут, что ты – гений.

– А ты – красавица.

И они, на зависть Голове, принялись так жадно целоваться, словно оба умирали и делали друг другу искусственное дыхание.

Но и поцелуй, как и все в этом мире, закончился, и они снова заговорили. Художник жаловался на отсутствие вдохновения, а девушка убеждала его, что он отдохнет и тогда тот мощный источник вдохновения, который он носит в себе, забьет снова и он будет писать свои картины, не останавливаясь денно и нощно. Она гладила его по голове, как ребенка, и бледный луч луны тем временем перемещался с картины на картину. И художник молчал, и думал, и смотрел по сторонам, и прислушивался к своему сердцу, которое, усталое и печальное, молчало и от которого он опять ожидал сигнала наброситься с красками на холст.

А Голова лихорадочно размышлял о том, как эти двое попали в музей – ведь прошлой ночью их тут не было. И уловил сильный сквозняк– окно где-то было раскрыто настежь.

Но тут девушка стала позировать художнику возле какой-то картины, и ее красота в мертвенном свете луны показалась Голове неземной. Девушка, а на ней не было ни клочка материи, была словно сделана из мрамора. И художник смотрел на нее и говорил о том, что обязательно закончит ее портрет.

– Только не женись на мне, – кокетливо просила девушка. – Это было бы слишком банально – опять художник и его модель. И тогда ты будешь обречен на то, чтобы всю жизнь писать только меня…

– Ну, как же, Валерия, – отвечал ей художник. – Ты – моя Муза, я без тебя, как воздух без кислорода, как океан без волн, как небо без солнца. Ты для меня – все.

Но тут где-то вдалеке, словно это был не центр города, стал прокашливаться петух, и девушка схватилась за одежду и они бросились куда-то в темноту. А Голова, сжимавший в руке ручку клетки, – за ними. Молодежь без труда вылезла из окна, а вот дородному Василию Петровичу пришлось порядочно попотеть, прежде чем он оказался на воле. На его счастье, на улице не было ни души и только возле калитки музея маячило знакомое зеленое пятно с очертаниями вечно голодного и нудного кота. Васька уже было приблизился, но Голова успел сообразить, что если тот оживет, то ничего ему не расскажет, и накрыл клетку пиджаком.

А тот и вправду подплыл облачком и стал нудить, что клетка, наверное, пуста и что ему не ожить, но Голова заверил его, что товар на месте, и стал требовать инструкций по избавлению от соседок. А кот стал хихикать и спорить, но наконец, пыжась от собственной важности и мудрости, поведал Голове, что соседи не выносят бреда, хотя сами и являются таковым. И что достаточно процитировать им что-нибудь из учебника по научному коммунизму, как у них начнутся спазмы в голове и по всему телу и они навсегда покинут село. Трудно было сказать, лгал кот или нет, но усталый Голова надел пиджак и перед Васькой предстал Мефодий.

– Ага, подлый гном, – вскричал Васька, но тут же из привидения превратился в кота и больше уже ничего не мог сказать.