Соседки - [20]

– Боже мой! – вырвалось у нее. – Ты хочешь сказать…

– Горенка превратилась в замок, и замок этот находится где-то в Италии… И ты догадываешься, какой здесь год?

– ?

– 1499.

– ?

– Представь себе.

– А остальные горенчане?

– Все здесь, но притворяются придворными или крестьянами. Тоскливец, например, но я ему не верю. Хочешь, я его тебе покажу?

– Нет, Васенька. Я хочу побыть с тобой. Какая мне разница, какой здесь год, если мы с тобой опять вместе? И она прижалась к нему и поцеловала его, и Василий Петрович ощутил себя на седьмом небе. Но интим этот продолжался недолго, потому что пришел Фаусто, то есть Тоскливец, и стал нудить о том, что Его Величеству пора переодеваться к обеду, а прачке, пусть она и наряжена фрейлиной, место все же в прачечной, куда ей и следует направить свои стопы, прежде чем королева не занялась ею всерьез.

– И как тебе не стыдно, Тоскливец, – робко спросила у него Галочка. Оцепеневший от такой наглости король с отвисшей челюстью замер на роскошном кресле, как кукла из музея мадам Тюссо, и не мог выдавить из себя ни звука. – Ведь я же его жена.

– Мадам, – уже более вежливо ответил ей Фаусто, – нашу королеву зовут Стефанией, и она вот-вот сюда придет. Вы забыли, наверное, что произошло с одной из фрейлин, когда она, вероятно по рассеянности, уселась вместо кресла на колени к королю, а Ее Величество неожиданно возвратилось, потому как забыло свой платочек? Бедную фрейлину с тех пор никогда не видели, правда, в лунные ночи из подвала доносятся какие-то крики, но кто решится признаться в том, что их слышит?

В коридоре раздались чьи-то шаги, Леопольд и Гая оторвались наконец друг от друга, и она, свесив голову до самых ключиц, зашагала, не оборачиваясь, к двери, уже не соображая, в какой, собственно, реальности она находится. А Леопольд, подозревая, впрочем, что слова Фаусто не далеки от истины, остался сидеть, соображая, под каким предлогом уместно упечь в подвал говоруна. Сердце его мучительно ныло, наверное, впервые в жизни, не от боли, а от тоски, потому что он остался среди совершенно чужих ему людей. «А разве в той жизни было не так? – вдруг подумал он. – Живешь, как среди волков. Так и норовят перегрызть глотку. И покушаются на мое дерево. И норовят всячески обдурить. Вот Павлик, например…»

Но ему не удалось закончить свою мысль, потому что в королевские апартаменты бесцеремонно вошел… Павлик. Или это был не он? Или все же он? Тем временем этот плюгавый, задыхающийся от собственной вони субъект в остроконечной синей шапочке, расшитой серебряными и золотыми звездами, вальяжно подступил к Его Величеству и заявил о том, что пришел час рассказать Его Величеству о расположении благоприятных и неблагоприятных светил. Не дождавшись разрешения, он стал скороговоркой бубнить всякую галиматью, которая в основном сводилась к тому, что благоприятных для короля звезд на небосводе отродясь не существовало, а для того, чтобы уберечься от неблагоприятных, Его Величество должно почаще снабжать своего преданного звездочета увесистыми кошельками с золотыми монетами. Леопольд сидел молча, не позволяя гневу, бушевавшему в его сердце, вырваться на поверхность. Гнусные, поверхностные людишки! Думают, что он не в состоянии раскусить их примитивные, как скорлупа ореха, мыслишки. И звездочет, Фабрицио, стал уже было отступать, причем без кошелька. Правда, при этом он низко и неискренне кланялся и бормотал затейливые проклятия. Его задняя часть была уже в коридоре, а покрытое цыганским загаром лицо еще уродовало интерьер, когда из крысиной норы вдруг ласточкой выпорхнула соседка и принялась тащить его за собой. Звездочет уперся, как осел, и в какой-то момент королю даже показалось, что у того не одна, а четыре ноги, но силы были не равны. Соседка, хотя и казалась почти бесплотной, изможденной неисчислимыми репетициями балериной, но силой, судя по всему, обладала нешуточной. И Фабрицио вдруг вспомнил о том, что голос у него существует не только для того, чтобы запугивать короля, и стал плаксивым дискантом уговаривать ее прекратить издевательство над всеми уважаемым звездочетом и астрономом.

– Но как же так? – кипятилась соседка. – Ты ведь вчера обещал на мне жениться. И звезды, по твоим словам, этому благоприятствовали. И никого милее меня не существовало в целом свете. И это было вчера! И я поверила тебе! А теперь ты отказываешься вернуться в нашу нору и кричишь так, как будто мы не знакомы.

– Мы не знакомы, – как эхо повторил Фабрицио. – Как может быть знаком королевский звездочет с какой-то крысой?

– Так я, по-твоему, крыса?

– Сейчас нет, но ведь в любой момент…

– Так что ж ты вчера целовал этой крысе руки, и молил ее о милости, и обещал надеть мне сегодня на руку кольцо в знак нашей вечной любви?

Василий Петрович смотрел на эту сцену, как завороженный. Он словно на мгновение перенесся в любимую, недосягаемую для него Горенку.

– Так значит, это ты, Павлуша, приманил в Горенку соседок? Вот ведь как! Или ты тоже знать не знаешь Горенку?

Фабрицио заклекотал что-то неразборчивое, как голубь, а соседка продолжала тащить его при этом в нору. И там он, наверное, и сгинул бы, если бы в комнату не заглянул бдительный Фаусто. Увидев, что Фабрицио вот-вот исчезнет там, откуда он сам выбрался недавно с превеликим трудом и пожертвовав задней частью любимого камзола, на который копил деньги последние три года, он ухватил Фабрицио за воротник, который тут же лопнул, и звездочет рухнул на пол плашмя, как оловянный солдатик. Уразумев, что у неверного и легкомысленного астронома появились союзники, соседка, поругиваясь, залезла в нору, размышляя вслух о природе мужской ветрености. «На коленях стоял, кольцо обещал, руки все обслюнявил, звездочкой ненаглядной называл, а сегодня даже смотреть на меня не хочет! А ведь расстались мы под утро, и он урчал и ластился, как кот. И обещал посвятить мне сонеты. И вот прошло полдня, и он готов на все, лишь бы забыть о моем существовании».