— Что значит «вообще-то»? Он просто хороший. Честный, прямой человек, добросовестный работник. А сегодня не в школе потому, что бюллетенит по случаю ангины. Теперь вылечится… — он прикурил, и мы двинулись дальше. — Мои ученики тоже хорошие, — сказал отец. — А экзамен по химии принимает Нина Макаровна! Улавливаешь? Я не ученик, но представляю, каково ей сдавать химию… Вот почему мне надо быть в школе. Моя обязанность как директора и председателя комиссии следить, чтобы оценки были не занижены, не завышены, ибо каждая идет в аттестат, а это — на всю жизнь! Ты иди, я постараюсь не задерживаться. Да, вот что: одолжи-ка мне свой перочинный ножик. На время, разумеется. В дороге он может здорово пригодиться.
— А если потеряешь?
Он не потерял мой ножик. Наверное, очень берег. Мне передал его Николай Петрович, вернувшийся из госпиталя в сорок втором. Учитель сидел в своем кресле, весь ушедший в него, а то место, где полагалось быть ногам, предусмотрительно закрыли пледом.
— Вот и все, — говорит Николай Петрович, старательно пряча от меня глаза, — ваши с матерью письма и этот ножик. — Вдруг он всхлипнул и закрыл лицо руками. — Знал бы тогда, что Витька не выживет, ползком бы добрался до его палаты! Он меня звал! Через сестричку звал… — он виновато взглянул на меня. — Только ведь и мне тогда не до того было, понимаешь?
Я понимал: они оба выполнили свой долг до конца.
…А к старому креслу Николая Петровича мы приделали колеса от моего велосипеда, и учитель стал передвигаться без посторонней помощи.
Промелькнули два года, и вот уже я сам стою в том же райвоенкомате, голый, остриженный под машинку, худой и синий, как цыпленок у торговки на базаре, и дожидаюсь своей очереди на медицинский осмотр. Мне холодно — на дворе осень, — но я стараюсь не дрожать, чтобы товарищи не подумали, будто я трушу… Нам всем только-только стукнуло семнадцать, и мы только-только начали учиться в десятом. Директор школы позволил нам, шестерым мальчикам из десятого «б», сдать экстерном за среднюю школу.
…Нам холодно. Мне и остальным новобранцам. В помещении райвоенкомата не топят — нет дров. Чтобы согреться, мы играем в «толчки», потом в чехарду, боремся. Нас уже не останавливают — надоело, — а вместо этого стараются пропустить побыстрее.
— Белосельский Николай! Макаров Петр!
Макаров первым становится под ростовую мерку, вытягивается сколь может, чуть-чуть привстает на цыпочки…
— Пятки прижми! Стой хорошенько. Товарищ майор, смотрите — опять недомерок.
Военком устало машет рукой:
— Ничего, там… Одним словом, подрастет. Следующий!
На противоположной стене большой плакат: «Защита социалистического Отечества есть священный долг каждого гражданина СССР».
— Товарищ майор, а можно в авиацию?
— А мне в Морфлот!
— Танкистом быть хочу! У меня батя — танкистом. Был…
Военком — высокий, костлявый человек с желтым неулыбчивым лицом. Он простужен — кашляет, чихает.
— А в пехоте кто служить будет? (ап-чхи!) В пехоту не хотите? (кха-кха!) А я вот, всю жизнь, можно сказать, в пехоте! Василий Фомич, оформляй всех в учебный полк.
Еще винтовку в руках не держали, а уже выбирают! (долгий, затяжной, колючий кашель).
А на стене — плакат: «Защита Отечества есть…»
— Товарищ майор, — говорю я, — а можно без учебного полка — прямо на фронт? Я стрелять умею, честное слово! У меня по стрельбе одни…
— Всех — в баню, — не глядя на меня, командует военком, — строем! Потом — в клуб. Там, кажется, сегодня топили.
— Матрацев не достали, — подсказывает женщина-врач.
— Поспят на полу. Все равно в три ночи подадут эшелон.
Сквозь мутные, давно немытые стекла окон вижу родные, заплаканные лица матери, бабушки… Много знакомых. Иду вниз по лестнице, повесив голову, — на улицу по одному не пускают — и вдруг:
— Саша!
Оглядываюсь. На лестнице стоит Нинка Белова — девчонка с нашей улицы. Впрочем, какая уж девчонка! Белый сестринский халат, высокие каблуки стареньких, наверное, материнских туфель. Нинка работает здесь в военкомате.
— Ты, кажется, на фронт просился? Так вот: формируется воинская часть. Вернее, она сейчас на пополнении. Артиллерийская, кажется. Через два дня отбывает на фронт. Это точно. К моей соседке знакомый офицер сегодня приходил прощаться.
— Здорово! — говорю я. — А на стене, позади Нинки, такой же, как в кабинете военкома, плакат: «Защита Отечества есть священный долг…» — Когда поезд?
— В восемь вечера. Через полчаса, значит… Саша, а ты хорошо продумал?
— Еще бы!
Она внимательно смотрит мне в глаза.
— Да ну чего! Ну, честное слово!
— Хорошо, — говорит; она, успокаиваясь.
— Только бы — сразу на фронт! — говорю я. — И — оружие в руки. Винтовку! Или лучше — автомат!
Нинка вздыхает.
— Документы я сейчас подготовлю. И отнесу на подпись.
Я немедленно скисаю.
— Кому? Военкому?
— Да ты не трусь! — Нинка тихо смеется. — Степан Игнатьич подпишет. Он все документы подписывает, не читая. Два дня назад у него в поезде очки украли. Вместе в бумажником…
Но я уже сомневаюсь в другом.
— А как же…
— Там еще три человека едут в эту часть. Из госпиталя возвращаются, понимаешь? А в требовании указано четыре. Один в Сызрани от поезда отстал. Родные там у него. Ну, понял теперь?
