Кира пошла по лестнице наверх и тут, между третьим и четвертым этажом, увидела Зелинского. Медленно переставляя ноги, старый учитель поднимался на пятый этаж. Она подбежала, хотела помочь, но он рассердился, замахал руками, уронил палку. Она поднялась одна и сразу же увидела рояль. Тот самый, беккеровский, с поцарапанной крышкой и чернильным муаром на клавишах. Рояль, воспитавший не одно поколение музыкантов и готовый, как старая деревенская нянька, воспитать еще столько же.
Кира села и взяла первые аккорды. Чистый, радостный звук метнулся вверх, ударился о потолок, о медную люстру и обрушился вниз, на черную лакированную поверхность, рассыпавшись сотнями серебряных колокольчиков самого чистого звучания. Кира радостно засмеялась. Кажется, впервые в жизни она воспринимала звуки со стороны, как бы из зрительного зала, не связывая никак движения своих пальцев с появляющимися звуками. Это было странно, но скоро прошло. Кира взглянула в окно. Ветки тополя там больше не было, как не было и самого тополя: во время войны его распилили на дрова, но небо было все то же — голубое-голубое, и по нему плыли такие же точно, легкие, как пух, облака…
Должно быть, учитель поднимался по лестнице очень долго. Забыв о нем, Кира играла все подряд. Все, что могла вспомнить, даже то, что раньше не любила, чувствуя, как с каждым аккордом все глубже погружается в волшебный океан звуков. Она чем-то напоминала себе путника, который после долгого пути по пустыне нашел наконец желанный родник. И она пила из этого родника, черпая пригоршнями, захлебываясь от восторга и от еще большей жажды, ибо этот ручей не мог ее насытить…
Опомнилась она от крика и не сразу поняла, что это кричит Зелинский.
— Что это? Что?! — кричал он. — Что я слышу? Вы ли это, Ордынцева? Куда девался ваш природный дар чувствовать музыку? Вы не пианистка, вы — барабанщица! Вы не только перезабыли все, чему вас учили, но не хотите даже хорошенько подумать! Почему вы форсируете звук, когда сама природа этой музыки требует пианиссимо? А эта дикая манера бить по клавишам! Нет, это не вы, Ордынцева! — и далее в том же духе. Кира была раздавлена, разбита, уничтожена. Самое страшное то, что ей казалось, будто еще никогда она не играла так хорошо. Значит ли это, что в ней навсегда умер настоящий музыкант?
Уже не слушая Зелинского, она пошла к выходу. Учитель опомнился, взял ее за руку.
— Простите, голубушка, старого дурака. И поймите правильно: я в вас верил, а тут… Ну ладно, не сердитесь, идите к роялю. Я совсем забыл, что у вас долго не было возможности заниматься.
— Простите и вы меня, Иван Петрович, — сказала Кира, вытирая слезы, — обещаю вам, что никогда больше не приду сюда и не дотронусь до инструмента. Спасибо за все. Прощайте.
— Что?! Да как ты смеешь? Девчонка! — снова закричал Зелинский. — Сейчас же садись к роялю!
— Но вы только что сказали, что как музыкант я ни на что не годна…
— Зато я годен! — орал Зелинский. — Годен как музыкант и знаю это! И поступаю с тобой как музыкант! Думай обо мне, что хочешь, но я тебя отсюда не выпущу. Я буду ходить сюда, на пятый этаж, и носить тебе пирожки, чтобы ты не тратила время на обеды, ходить, пока не сдохну на этой проклятой лестнице! А теперь — к роялю! — он протянул длинный, узловатый палец, словно дуэльный пистолет. — К роялю!
— Но, Иван Петрович…
— К роялю!
Минут через десять они уже сидели рядом, и Зелинский, вытирая градом катившийся пот, говорил прежним, учительским тоном:
— Ну-с, голубушка, посмотрим, насколько мы с вами сильны!
Занятия с учителем отнимали все свободное от работы время. Через три года она сама стала преподавателем по классу фортепьяно, но Зелинский и после этого от нее не отстал.
— Терпи, голубушка, — говорил он, — терпи сейчас, пока молода. После спасибо скажешь старому ворчуну. Учителе музыки — это еще не музыкант.
Подниматься по лестнице ему с каждым днем становилось труднее, но он упорно не хотел в этом признаваться.
— Напротив! — кричал он. — Я отлично себя чувствую!
Однако в последнее время он уже не отказывался от посторонней помощи. Взойти на пятый этаж ему помогали Кира или швейцар Денис Денисов. Этот Денис или Дионисий, как звал его Иван Петрович, служил здесь еще до того, как здание стало музыкальным училищем. Тогда оно было Дворянским собранием. Когда Дионисия спрашивали, сколько ему лет, он хитро улыбался и отвечал:
— А это смотря по какому календарю считать.
Однажды Дионисия на месте не оказалось, а Кира еще не пришла, и Зелинский пошел на пятый этаж один.
Он умер, как и обещал, на лестнице, где-то между третьим и четвертым этажом.
После его смерти Кира почувствовала себя совершенно одинокой. Еще не понимая, что сама стала мастером, отказывалась от концертов в филармонии и выездных гастролей по области, уступая место тем, чьи имена не сходили с городских афиш. Выходить «на публику» теперь стало для нее мучением.
Между тем годы шли. Все ее одноклассницы давно повыходили замуж, имели детей. Кира часто встречала их на набережной. Сначала они каждый раз спрашивали: «Кира, как ты? Все еще одна?» Потом перестали. Говорить о замужестве человеку без малого в сорок, все равно что в доме повешенного говорить о веревке…
