Сорок утренников - [21]

Кроме санинструктора Бовина, Полякова теперь сопровождали два конных бойца. Узнав, что Борис Митрофанович прибыл без охраны, комдив выругал его и дал своих «архангелов». Один был сержант из старослужащих. Крепкий, широкий в плечах, он спокойно сидел в седле, управляя лошадью шенкелями, в то время, как руки лежали на автомате. Другой, очевидно, городской парень, первогодок, верхом сидел неуверенно, поводья держал обеими руками и то и дело хватался за переднюю луку, чтобы не упасть. Фамилия первого была Рыбаков, второго — Метелкин.

На опушке леса их обстреляли, но, к счастью, никого не задели. Рыбаков сказал, что в комендантском взводе болтали о каких-то диверсантах и посоветовал возвратиться. Борис Митрофанович поверил — такие случаи здесь бывали — но волноваться из-за пустяков не стал. Прежде случалось ему и в одиночку вступать в бой с разведкой противника, теперь же их было четверо, да и дорога к тому времени оказалась пройденной почти наполовину. Оставалось пересечь лес, небольшое поле и овраг, за которым в деревушке Меленки помещался штаб 1113-го стрелкового полка.

Въехали в лес, Борис Митрофанович, больше для порядка, послал Метелкина вперед.

Чтобы не думать о худшем — до вчерашнего вечера такие мысли посещали его довольно часто, — он стал думать о Раисе, подробно припоминая их последнее свидание.

В десятом часу он отпустил начальника штаба, назначенного вместо Трёпова майора Голикова, и, кутаясь в бурку, прилег на топчан возле печки. Из-за плохо заживающей раны его знобило. Санинструктор Бовин — он же временно ординарец — принес кипятку, белых, «посылочных» сухарей и пирамидону. Поляков послушно съел таблетку, выпил, обжигаясь, крепкого чаю, от остального отказался. Он попытался заснуть, но на левом фланге неожиданно поднялась перестрелка, и пришлось узнавать в чем дело. Потом, когда все утихло, в голову полезли нехорошие, никогда прежде не приходившие мысли. Поляков вдруг впервые осознал, что они с женой совершенно одиноки. Безобразно, неестественно, нелепо одиноки, и что род Поляковых в один прекрасный момент может прекратиться вообще… Обычно в таких случаях люди ищут виновного. Борис Митрофанович не был исключением. Когда в половине двенадцатого его пришла навестить Раиса — с некоторых пор она приходила к нему только как врач, — он выложил ей свои упреки горячим, прерывающимся шепотом. К его несказанному удивлению, она призналась, что начиная со свадьбы в Карасае мечтала о ребенке, и принялась в свою очередь обвинять Полякова в невнимании к ней, к ее заботам, в душевной черствости и равнодушии. Сейчас у них фактически не было дома на гражданке. Уходя на фронт, Борис Митрофанович — Раиса была в это время уже в части — пустил в их небольшую квартирку на Сретенке какую-то беженку с детьми. Пустил временно, до его и Раисы возвращения. Однако женщине каким-то чудом удалось прописаться. Поляковы узнали об этом из письма соседей, но предпринимать ничего не стали — полковник Поляков не представлял себя в роли жалобщика. С тех пор единственным домом для него стал полк, а для его жены — медсанбат.

Отсутствие своего угла — хотя бы и на гражданке, почти мифического в это неустойчивое время — по-видимому, тоже повлияло на их отношения. Как знать, возможно Раиса Петровна посчитала себя свободной от обязанностей жены… Борис Митрофанович понял это слишком поздно. Если вначале она еще приносила ему письма родных и знакомых, читала вслух, то постепенно прекратилось и это. В полку стали поговаривать о том, что жена комполка — больше ему не жена… Борис Митрофанович, где мог, отшучивался, где не мог — делал вид, что не слышит, однако и у него холодело под сердцем, когда в группе молодых лейтенантов его Раиса заливалась таким беззаботным смехом, какой он слышал только в дни их совместной любви. Над ним посмеивались, незлобно, но чувствительно острили, и никто не осуждал Раису — красивая женщина должна нравиться всем.

Был ли в этот раз их разрыв серьезным или Раисе снова пришла охота подурачиться, Борис Митрофанович не знал. Как страус, прячущий голову в песок, он не хотел ничего уточнять, боясь причинить себе еще большую боль. К тому же в душе его тлела надежда, что чувства ее к нему не исчезли бесследно и нужно только время и другие условия, чтобы все вернулось на свои места.

Вот почему, когда она заговорила о ребенке, Борис Митрофанович сразу простил ей все, вообразив, что это и есть тот самый миг, с которого у него начнется новая жизнь.

Переполнявшие его чувства были настолько сильны, а ощущение счастья настолько свежо, что он пропустил предостерегающий жест Рыбакова и опомнился, когда впереди раздались автоматные выстрелы.

Но вместо опасения в нем проснулось что-то юношески-бесшабашное, лихое, словно не было за плечами сорока лег жизни, Халхин-Гола, Финляндии, учебы в Академии, а был все тот же кавалерийский эскадрон, где самому старшему — комэска — было двадцать лет, был рядом бесстрашный Степан Корягин и чернобровая, длиннокосая красавица Раиса…

Вырвав поводья из рук Бовина — он хотел увести Орлика куда-то в сторону, — Борис Митрофанович сорвал с плеча автомат.