Сорок третий. Рассказ-хроника. - [11]

— А у Тоньки Чугуевой совсем по-глупому получилось. Вышла она из блиндажа…

— Умной смерть не бывает, — задумчиво сказал Гроссман, и лицо его приняло грустное выражение, оно словно окаменело от скорби. Он говорил или писал о погибших с глубоким трагизмом:

«Есть сила, которая поднимет из пепла тысячу семьсот городов и семьдесят тысяч сел. Но нет силы, которая могла бы чуть-чуть поднять эти самые шелковые ресницы над сомкнувшимися глазами девушки в красноармейской шинели».

Одна встреча Гроссмана с девушками в Сталинграде имела неожиданный финал. Как-то в конце октября он сказал работникам политуправления фронта, что собирается ночью переправиться через Волгу в Сталинград. А у них лежали два пакета, присланных какой-то американской женской организацией с просьбой вручить эти подарки «самым отважным женщинам», обороняющим Сталинград. В политуправлении решили, что найти самых отважных женщин можно в дивизии Родимцева и что Гроссман вполне надежный для этого поручения человек. Василий Семенович нехотя согласился передать подарки по назначению — он не любил торжественных церемоний.

На моторной лодке Гроссман переправился к Родимцеву. Собирался сам пойти в полк. Родимцев его отговорил. Полки расположены рядом, шагов за сто — сто пятьдесят. Кроме того, пусть девушки побудут с полчаса в более надежном укрытии, куда реже залетают снаряды и мины, — это дополнительный подарок бойцам переднего края. Пригласили их. Взволнованные девушки стояли с автоматами, еще не зная, зачем их вызвали. И вдруг подарки. Да еще вручают известный писатель и их генерал. Поблагодарили они, как положено по уставу, и тут же стали разворачивать пакеты, а там оказались… дамские купальные костюмы и тапочки к ним. Все были крайне смущены. Уж очень не сочетались эти роскошные купальники с громыхающей канонадой на берегу Волги. Должно быть, за океаном не представляли себе ни горячего накала боев на волжском берегу, ни температуры осенней волжской воды. Рассказывая потом мне об этом эпизоде, Гроссман говорил:

— Я готов был провалиться сквозь землю. В каком виде я предстал перед фронтовичками! Онемел и не знал, что им сказать.

Растерялся так, что даже не извинился за тех американских теток…

Я рассказывал о том, как умело Гроссман устанавливал контакты с персонажами своих корреспонденции и очерков. Знаю, что задушевную обстановку создавало и то, что он почти ничего не записывал во время своих доверительных бесед. Делал он это потом, вернувшись на КП дивизии, армии или в корреспондентскую избу; все укладывались спать, а он, усталый, все тщательно заносил в свою записную книжку.

Я знал это и видел эти книжки у него, когда был в Сталинграде, и даже напоминал ему о строгом запрете вести дневник и просил никаких так называемых секретных данных не заносить туда, скажем, номера частей, имена командиров соединений и тому подобное. Но только после смерти Василия Семеновича получил возможность познакомиться с их содержанием. Плотность этих записей удивительна. В одной фразе, в нескольких строчках, как на фотобумаге при проявлении снимков, проступают характерные черты жизни на войне, а замечания, реплики писателя полны философской мудрости. Замечу, что записи нашли отражение в его корреcпонденциях и очерках, служили в известной мере и «заготовками» для будущих романов.

Как-то Василий Семенович сказал: «Я записываю только то, что видел, а выдумывать я мог бы что угодно». В его записных книжках, как и в очерках, чистая, неприкрашенная правда. Я приведу, быть может, несколько больше, чем положено, выдержек из этих записных книжек в надежде, что читатель тоже прочтет их с интересом.

Гроссман вел свои записи с первых дней войны на всех фронтах. Я же обращусь только к его сталинградским записям — тем, которые не вошли в его написанные в то время очерки. Вот некоторые записи, сделанные Василием Семеновичем в августе сорок второго года на пути в Сталинград, над ними заголовок: «Бабы деревни»:

«Колхозница Рубцова.

— Где ваш муж?

— Не, не нужно, — шепотом говорит мальчик Сережа, — не расстраивайте маму.

— Отвоевался, — говорит она, — Он убит в феврале, пришло извещение».

Рассказ ее о трусах: немец, как копье, пошел вниз. Тут его и бить, а герои все в бурьян полегли. Эх вы, кричу им.

«Вели пленного через село, я спрашиваю: когда пошел воевать? В январе… Ну, значит, ты моего мужа убил, замахнулась я, а часовой не пускает. «Пусти, — говорю, — я его двину», а часовой: «Закона нет такого». — «Пусти, я его двину без закона и отойду». Не пустил.

При немцах живут, конечно, но для меня это не жизнь будет…»

Другая запись:

«На них навалилась огромная тяжесть всего труда.

Нюшка — чугунная, озорная, гулящая. Говорит: «Э, теперь война, я уже восемнадцати отпустила, как муж ушел. Мы корову втроем держим, а она только мне доить дает, а двух других за хозяек не хочет признавать». Она смеется: «Бабу теперь легче уговорить, чем корову». Она усмехается, просто и добродушно предлагает любовь».

И еще одна запись:

«Хозяюшка на следующую ночь. Сама чистота. Отвергает всякий похабный разговор. Ночью в темноте доверчиво рассказывает о хозяйстве, о работе, приносит показать цыплят, смеется, говорит о детях, муже, войне. И все подчиняются ее чистой простой душе.