Сорок третий - [51]

Шкирман своих денег дал две тысячи, восемьсот — Андреюк. Митя с хлопцами собрал только сто двадцать рублей. Нет у них капиталов. А всего собранных — больше четырех тысяч. Танк на них не построишь, но, может, хоть мотор...

В одну из тех ночей советские самолеты бомбили Гомель. Большой этот город находится далековато, взрывов не слышно, зато видны светлые полосы-сполохи, которые то и дело разбегаются по небу. Видно еще несколько ярких звездочек, медленно спускающихся на лес. Осветительные ракеты.

Хлопцы впервые с удивлением думают о себе. Эшелоны они считают все-таки не напрасно.

II

Началась посевная.

Большинство жителей местечка с первых дней гитлеровского нашествия занято преимущественно бытовыми хлопотами. Кто на коровах, кто, подрастив жеребенка, а кто на себе — в моде самодельные двуколки — возят навоз.

Некоторые вспомнили позабытые ремесла: очень известными людьми сделались сапожники, портные, кожевники. Женщины, стуча бердами, ткут полотна. Гремят жернова.

У пожилых охранников можно за яйца или за сало купить пакетик краски, сахарину, катушку ниток, иголку, пачку бумажных спичек. Немало солдат-торговцев шныряет по хатам.

В местечке потихоньку гонят самогон. Бутылкой самогона можно задобрить полицая, какого-нибудь начальника, да и пожилому мужчине или парню, который собирается на вечеринку, выпить каплю не повредит.

Песен не слышно. Их даже не поют женщины.

Митина семья кое-как перезимовала. Накопали почти вдоволь картошки и держались на ней. Мать и тетка расторопные — прядут, ткут, шьют. Даже младшие Митины сестры, Татьянка и Люся, сидят за прялками, смачивают в кружке с водой пальцы, сучат толстую, с пупырышками, нитку.

У тетки — ручная швейная машина, тоже приработок. Но главное — есть в хате свой собственный сапожник. Адам свое ученичество бросил, и хоть новых заказов ему не несут, но старые черевики, сапоги латает неплохо. Он бы и новые сшил, да нет хорошего товара.

Петрусь с тетиным Юркой разводят кроликов. Серые, пушистые, они сидят в подпечье, поблескивая оттуда красными глазами.

От Митиной службы польза только та, что выписал два кубометра дров. Хлебной карточки ему не дают.

Но все равно Митино положение в семье — независимое. Еду ему наливают в отдельную тарелку, спит на диване в чистой половине, где младшим детям даже сидеть не разрешается. Когда приходят Митины товарищи, в комнату не заходят даже мать с тетей. К братьям, сестрам — родным и двоюродным — Митя относится приязненно, и они ему платят взаимностью.

Но душевной близости с младшими братьями нет — не вышли они еще из детского возраста. Только младшая Татьянка, как только Митя приходит в хату, лезет к нему на колени, задает ему уйму вопросов.

Митя знает шуточное стихотворение, которое нравится ему своей бессмыслицей:

На буранке едет Янка,

Полтораста рублей санки,

Пятьдесят рублей дуга,

А кобыла — кочерга.

Для Татьянки, учитывая нынешнее положение, Митя строчки немного переделал:

На буранке мчат германцы,

Янка в танке бьет поганцев...

Приятно видеть, как в платьице, сшитом из пестрой наволочки, подпрыгивая на одной ноге, беленькая босоногая Татьянка встречает Митю его же стихотворением:

На буянке мсять гайманцы,

Янка в танци пье поганцев...

Гранат, патронов, как прошлым летом, Митя домой не приносит, и мать немного успокоилась. Она, конечно, чувствует, что сын связан с партизанами, шепчется о чем-то с товарищами, но он стал более осмотрительным, серьезным, поумнел, и она рада этому.

Митя попросил в лесхозе коня, чтобы вспахать загон под картошку. Кроме простого расчета — без коня не обойдешься — есть в этой просьбе скрытый смысл. Пускай видят, что он живет, как все, и занимается тем, чем все местечковцы занимаются, — пашет.

Загон недалеко от будки, сосны. Митя ложится спать с радостным предчувствием встречи с родным, близким сердцу уголком. Давно он не был в лесу, соскучился по птичьему щебету, по неброской красоте полевого простора. Но в лес, на поле теперь так просто не выберешься.

Просыпается он от страшного недалекого взрыва. Зеркало, вставленное в спинку дивана, от взрывной волны разбилось, и осколки летят на Митю. Митя вскакивает, бежит во двор. Высоко в темном небе гудит невидимая точка самолета. Это же свой, советский самолет, он сбросил бомбу. Бросай, брат, бросай, чтоб немцы от страха в норы позашивались. Но гул отдаляется.

На рассвете первыми к воронке прибегают немцы. Обмеривают ее складным метром, что-то высчитывают.

Бомба разорвалась на дороге, в нескольких шагах от низенькой хаты Василя Шарамета. Ущерба не нанесла, если не считать, что вылетело несколько стекол, да еще у Василевой соседки осколком оторвало курице голову. Летчик, наверно, бросил в этом месте бомбу потому, что заметил сверху глаз семафора — он стоит напротив, на железной дороге.

Вот как бывает на войне — Митя, Василь, помощники неизвестного летчика, могли от его же бомбы погибнуть.

Через день в семье новое волнение.

Довоенный еще почтальон, подвижный, немного кривоногий дед Малинец, приносит открытку от отца.

Половина небольшой карточки с написанным чужой рукой по-немецки адресом занята поклонами, приветами, какие отец передает жене, детям, близким родичам. О себе сообщает кратко — работает в шахте, живет в бараке, и хорошо живет — как бродокский Тит...