Сопротивление большевизму, 1917–1918 гг. - [45]

— Спокойствие, товарищи, спокойствие, — распластав руки в стороны, кричал, поднимаясь на носки, шляпенка. — Товарищи! — диким голосом вдруг завопил шляпенка. — Товарищи! Да здравствует пролетариат и его Революционный совет! Власть капиталистическая, власть буржуазная у ваших ног! Товарищи, у ног пролетариата! И теперь, товарищи пролетарии, вы обязаны проявить всю стойкость революционной дисциплины пролетариата красного Петрограда, чтобы этим показать пример пролетарию всех стран! Я требую, товарищи, полного спокойствия и повиновения товарищам из операционного Комитета Совета!..

Между тем министр Пальчинский сообщал юнкерам решение правительства принять сдачу, без всяких условий, выражая этим подчинение лишь силе, что предлагается сделать и юнкерам.

— Нет, — раздались ответы, — подчиняться силе еще рано! Мы умрем за правительство! Прикажите только открыть огонь.

— Бесцельно и бессмысленно погибнете, — убеждал новый голос.

— И правительство погубите этим, — доказывал третий.

— Нет, о нас они не должны думать. Слагать оружие для сохранения наших жизней мы не имеем права требовать, но убеждать сохранить свои мы должны, и мы вас просим отказаться от дальнейшего сопротивления. Вы будете с нами. Мы позаботимся о вас или погибнем вместе, но сейчас нет смысла, — страстно, быстро убеждал голос председателя Совета министров А. И. Коновалова.

Юнкера молчали…

В это время ораторствовавшая шляпенка выдохся и уже давно от надрыва осип.

«Один выстрел. Все равно куда — и эта орава бросится и все сокрушит на своем пути», — ясно и отчетливо предупреждало сознание при виде, как от фанатических выкриков шляпенки масса пришла в неистовство и… рванулась вперед, напирая на шляпенку. Министр Пальчинский вскочил на порог ниши. Я прижался к косяку… «Поздно», — мелькнуло в голове, и круги поплыли перед глазами. Но последнее усилие, и я отступил в нишу. Министр же смешался с толпой. Юнкера вскочили. Я закрыл на мгновение глаза.

«Огонь!» — мелькнуло в голове. Но… выстрелов не раздалось. «Если вы, юные, жертвуете собой и идете навстречу страданиям, то не мне ускорять разрешения счетов с жизнью. И я вышвырнул наган и сорвал Анненскую ленту с рукоятки шашки.

«Ну, теперь терзайте меня», — подумал я, став у стенки ниши, против двери в кабинет последнего заседания Временного правительства России, и эта жалкая, трусливая мысль заслоняла собою отчетливость выражения лиц членов правительства, стоявших вокруг стола и частью выжидающе вглядывающихся во вход из ниши, а частью продолжающих что‑то быстро, вполголоса говорить друг другу. При этом один из министров торопливо кончал рыться в каких‑то бумажках и затем, подойдя к стене, куда‑то торопливо засунул руку, после чего, вернувшись к столу, с облегчением сел.

Это мужество министра отвлекло меня от думы о себе и сразу создало какое‑то оригинальное решение войти во что бы то ни стало в кабинет и понаблюдать, что будет дальше. И я, приняв решение, чуть было не пошел. «Стой! — остановил я себя. — Подожди, когда войдет эта шляпенка, направляющийся сюда, а то члены правительства, увидав тебя первым, еще подумают, что ты струсил и прибегаешь под их защиту».

И я пропустил войти в дверь шляпенку, а за ним еще несколько человек, за которыми уже и протиснулся в кабинет и остановился у письменного стола перед окном и стал наблюдать.

«Историческая минута!» — мелькнуло в голове.

«Не думай — смотри!» — перебило сознание работу мысли.

И я смотрел.

С величественным спокойствием, какое может быть лишь у отмеченных судьбою сыновей жизни, смотрели частью сидящие, частью стоящее члены Временного правительства на злорадно торжествующую шляпенку, нервно оборачивающегося то к вошедшим товарищам, то к хранящим мертвенное, пренебрежительное спокойствие членам Временного правительства.

— А это что?.. — поднялся Терещенко и говорит, протянув руку, сжатую в кулаке.

«Что он говорит?» И я сделал шаг вперед.

— Сними шляпу…

Но его перебивает другой голос:

— Антонов, я вас знаю давно; не издевайтесь, вы этим только выдаете себя, свою невоспитанность! Смотрите, чтобы не пришлось пожалеть; мы не сдались, а лишь подчинились силе, и не забывайте, что ваше преступное дело еще не увенчано окончательным успехом, — обращаясь к нервно смеющемуся, говорил новый голос, который я не успел определить, кому принадлежит, так как в этот момент меня что‑то шатнуло и перед глазами выросла взлохмаченная голова какого‑то матроса.

— А, вот где ты, сволочь! Наконец попался! — врезалось в уши грубое, радостное удовлетворение матроса.

— Пусти руки, не давай воли рукам, что тебе надо? Я не знаю тебя! — глупо–растерянно защищался я словами, свалившись с неба на землю.

— Не знаешь? А кто меня арестовал на лестнице и отобрал револьвер?.. Отдай револьвер! — приставал матрос, действительно отпустив руки от воротника моего мирного времени офицерского пальто.

«Ого, с ним можно разговаривать!» — пронеслась мысль.

— Какой револьвер? Я тебя не знаю. Мало ли кого я забирал, так что ж, я всех помнить должен? Голова!..

— Ну, нечего там, отдай револьвер, а то…

— Что — то? Видишь, у меня моего нет. Пойди в Портретную галерею и там возьми; отстань от меня. Не мешай слушать!