Сонька. Продолжение легенды - [14]

Из повозки, остановившейся в сотне метров от нее, неторопливо, с достоинством вышел степенный господин и направился в сторону театра оперетты.

Это был пан Тобольский.

Да, это был именно он — Сонька не могла ошибиться. Постаревший, еще больше поседевший, но по-прежнему изящный, с хорошими манерами, высоко державший голову — все тот же пан.

Сонька решительно оттолкнула извозчика, села в экипаж и стала наблюдать за действиями Тобольского.

Он достиг главного входа в театр, быстро оглянулся, толкнул тяжелую дверь и скрылся за нею.

В просторном фойе театра, по которому изредка с суетливой озабоченностью сновали господа артисты и какой-то цивильный люд, навстречу визитеру двинулся солидный пожилой швейцар и хорошо поставленным голосом бывшего артиста поинтересовался:

— Чего господин желают?

— Я бы желал повидаться с госпожой Бессмертной.

— Как доложить?

— Пан Тобольский.

Швейцар повернулся было выполнить просьбу посетителя, но, вдруг засомневавшись, задержался.

— Госпожа Бессмертная капризны и не любят, когда их беспокоят во время репетиций, — сообщил он негромко. — Может, сообщите информацию, которая бы положительно повлияла?

В это время мимо них проскочил артист Изюмов, с любопытством посмотрел на незнакомого господина и поинтересовался:

— Вы кого-нибудь желаете видеть?

— Мадемуазель Бессмертную, — объяснил швейцар. — Только вряд ли они пожелают выйти.

— Как доложить? — повернулся к поляку артист.

— Пан Тобольский. Меценат.

— Попытаюсь убедить мадемуазель, — кивнул Изюмов и заспешил наверх. — Задача непростая, но будем стараться.

Пан в ожидании принялся прохаживаться по просторному фойе, изучая картины и скульптуры, бросал взгляды на пробегающих молодых статисток, на степенных господ, томящихся в ожидании кого-то.

Наконец на верхней площадке золоченого лестничного марша возникла Табба в сценическом платье, с капризной миной на лице — красивая и недоступная, — и стала высматривать посетителя.

Тобольский поднял руку и двинулся в ее сторону.

Табба не стала спускаться вниз, она отвела неизвестного господина в уголок сверкающего позолотой фойе и с прежней миной неудовольствия уставилась на него.

— Слушаю вас.

Тобольский вежливо склонил голову.

— Прошу уделить мне десять минут.

— А вы кто?

— Мое имя ни о чем вам не скажет, но просьба, изложенная мной, может вас заинтересовать.

— Мне сообщили, что вы пришли с предложением меценатства.

— В этом задержки не будет — я человек состоятельный. Но прежде я бы хотел кое-что вам рассказать.

— У меня репетиция, режиссер будет недоволен.

— Хорошо. Пять минут.

Табба подумала, капризно закатив глаза, после чего согласилась:

— Говорите же.

Они отошли в сторону от лестницы и присели на красного цвета банкетку.

— Многие годы я провел на Сахалине. В ссылке, — сказал Тобольский.

— Каторжанин?

— Бывший.

— Чем же я заинтересовала бывшего каторжанина? — насмешливо спросила прима.

— По отцовской линии ведь ваша фамилия — Блювштейн? — посмотрел внимательно на девушку пан.

— Это имеет отношение к разговору?

— Прямое. Я хорошо знал вашу мать.

— Мать? — нахмурилась Табба.

— Да, мать. Софью Блювштейн. Она тоже в свое время была на Сахалине… Сонька Золотая Ручка.

Артистка резко попыталась встать.

— Мне не о чем с вами разговаривать.

Пан удержал ее.

— Буквально несколько слов! Мне необходимо ее найти. Как давно вы ее видели?

— Не видела никогда и не желаю видеть!

Табба поднялась, но мужчина снова остановил ее, заговорив торопливо и сбивчиво:

— Я потерял ее, и вы единственная, кто может помочь мне! Я дам денег, оплачу костюмы, буду финансировать все ваши спектакли, только откликнитесь на мою просьбу!

— Вы не в себе, сударь? — вдруг грубо, с презрением спросила прима. — Вы несете полный бред! Чушь! Какая Сонька?.. Какая Блювштейн?..

— Вы ведь ее дочь, Табба!

— Моя фамилия — Бессмертная! Слышите — Бессмертная! И никакого отношения к Блювштейн я не имею!.. Мне неизвестно, кто это!

— Я готов содержать театр!

— Его содержат другие господа, более достойные!

— Я должен, я обязан найти Соню! Она в Петербурге, знаю, но где? Помогите же мне!

Девушка вплотную приблизила искаженное презрением лицо к лицу Тобольского.

— У меня нет матери! Ни сестры, ни матери! У меня никого нет. Я одна! Сирота! И прошу покинуть театр! В противном случае я вызову полицию, и вас задержат как каторжанина… как сообщника этой воровки!

Табба оттолкнула посетителя и быстро поднялась наверх.

— А тебя, дрянь, сегодня же уволят! Слышал? Вышвырнут на улицу! — ткнула она пальцем в спешащего навстречу Изюмова. — Чтобы не совал нос не в свои дела и не превращал театр в вертеп проходимцев!

Прошло не менее получаса, а Тобольский не появлялся.

Воровка по-прежнему сидела в экипаже, не сводя глаз с входа в театр. Оперетта жила своей суетной жизнью — толкались у кассы театралы, стайками носились молоденькие статистки, скреб метлой тротуар дворник-татарин.

Но вот в проеме массивной двери показался пан, в задумчивости и, похоже, смятении потоптался на месте, не зная, в какую сторону двинуться, затем поднял руку, позвал извозчика, и пролетка лихо укатила в сторону Невского проспекта.

Сонька прикрыла дверь поплотнее и велела извозчику: