Соната для Пина и Бара - [10]

На третий день внепланового отпуска Пин пожаловался, что у него заледеневают мозги.

«Да, — подтвердил Киннор. — Если замерзнет ум, пиши пропало. Ты должен быть стойким, иначе станешь как они…»

«Жмуриком? — уточнил Бар. — Если честно, мы тут и так словно на кладбище».

«Но должен же быть способ выбраться отсюда! — не сдавался Пин. — Пусть нас перевезут в теплые края!»

«Для этого нужны Люди, — веско заметил Киннор. — А с наступлением Морозов их точно метлой смело. Так что придется нам, друзья, дожидаться».

Он всё-таки поведал Пину об одном беспроигрышном способе покинуть мрачную яму. Для Бара этот способ не годился уже потому, что Бар не мог расстроиться. А Пин мог.

«Немного усилий — и твои струны провиснут, как провода на столбах. Поэкспериментируй с глушителем, подпорти войлок на молоточках. Сделай так, чтобы западали клавиши, и очень скоро тебя отправят к мастеру».

«К Мастеру? — приободрился Пин. Он надеялся, что это будет тот самый Мастер. — Расстроюсь, — решил он. — Расстроюсь, во что бы то ни стало. Пусть лютуют Морозы. Я выдержу — и добьюсь своего».

Бар дулся на Пина добрых трое суток и старался не думать в его адрес никаких мыслей, хотя мысли всё же проскакивали.

«Бросишь меня на произвол судьбы. А говорил, куда ты, туда и я!» — возмущенно думал Бар в мертвящей тишине ямы. Киннор даже не пробовал их помирить — пустая затея.

«Найти Мастера важнее, — думал Пин. — Если я найду Мастера, всё вернется на круги своя».

«Почем знать? Твой Мастер может загнать нас в ловушку почище этого „склепа“, — горячился Бар. — Никто не станет бросать друзей из-за неведомых Мастеров».

У Пина было время, чтобы взвесить все «за» и «против», чтобы решить, расстроиться ему или не расстраиваться. У него был вагон, нет, целый поезд времени, потому что Морозы-узурпаторы обосновались в том краю надолго. Хотя горбатый уборщик, который приходил мыть сцену каждое утро, бранил их на чем свет стоит.

Бару чудились горячие пески и обжигающее солнце далекой страны Яльлосафим, между тем как с его тарелок свисали сосульки. Пину тоже чудилось обжигающее солнце, но он всё чаще представлял, как возвратится домой с Мастером, как Мастер исцелит Рояльчика и тот станет самым ярким инструментом на свете.

«Прости, дружище, — подумал Пин. — Можешь считать меня предателем».

Он твердо решил расстроиться и теперь только ждал удобного момента. Но момента всё не представлялось.

Спустя много недель (что по меркам музыкальных инструментов — сущие пустяки) Морозы, наконец, убрались восвояси. Отдохнувшие, пахнущие духами оркестранты вернулись в театр — и тут уж Киннору досталась новая порция щипков, Бару — ударов, а Пину — несносной игры. Пину приходилось прилагать все силы, чтобы ослабить натяжение струн, и с каждым днем гармонические интервалы звучали на нем всё грязнее и грязнее. Но пока это мог уловить лишь очень тонкий слух.

Случилось так, что один одаренный юноша сорвал его планы. Когда пальцы молодого пианиста коснулись клавиатуры Пина, того вдруг охватило неведомое доселе чувство: точно внутри у него заменили все старые детали. Паренек играл до того хорошо, до того упоительно, что Пин волей-неволей сам стал принимать участие в этой игре. И совершенно без умысла выучил весь его репертуар.

— Талант! — сказал пареньку концертмейстер, отложив после репетиции свою скрипку. — Талантище! Но чего тебе недостает, так это уверенности. Ты почему-то всегда теряешься перед большой аудиторией. Запомни: все эти разнеженные гранды и бароны, избалованные девицы и напыщенные дамы оценят тебя лишь в том случае, если ты покажешь на сцене высший класс. Лишь тогда ты сможешь прославиться. Завтрашнее выступление — твой шанс, мальчик.

«Шанс!» — повторил про себя Пин. Он очень переживал за этого юношу. Он впервые переживал за кого-то, кроме себя и своих музыкальных друзей. И так распереживался, что даже не заметил, как его водрузили на подмостки. Надо же! В прежние времена он счел бы себя счастливчиком. Ведь это такая честь — оказаться на месте солиста!

Перед концертом он с волнением вспоминал такты из арии, которую должны были исполнять первой. В оркестровой яме скрипачи и виолончелисты водили смычками по холодным струнам мертвых собратьев Пина. Когда их настраивали, они стонали совсем так, как стонут живые.

«Того юношу зовут Сверр. Когда объявят его выход, надо будет подготовиться и не оплошать. Хотя я так или иначе пойму, кто на мне играет», — подумал Пин.

Шуршали платья напыщенных дам и избалованных девиц, от разнеженных грандов и баронов пахло табаком. Один за другим продребезжали три звонка, а потом кто-то громкий, совсем как гитары в поезде, попросил зрителей отключить мобильные телефоны. «Повелитель звонков», — подумал Пин.

Когда Сверр сел на крутящийся табурет и вытер руки носовым платком, Пин тотчас догадался, что паренек бел как мел, дрожит как осиновый лист и, вообще, вернее годится для того, чтобы стать сапожной подметкой, нежели успешным дебютантом.

«Соберись, — приказал ему Пин. — Успокойся. А я тебе подсоблю».

Сверру словно хороший подзатыльник дали: так он подтянулся, так выпрямился. И начал.