Сон женщины; Письмо о родинке; Отраженная луна; Птицы и звери - [17]

— Похоже, у нас ткачики не выживают. Больше не буду их покупать, — сказал он.

Он и прежде недолюбливал таких комнатных птиц, как ткачик, которые обычно нравились девочкам. Не привлекали его и западные комнатные птицы, которых кормят зерном.

Ему больше были по душе японские, которым дают растертый, измельченный корм. В них была какая-то изысканная простота — так ему казалось. Среди певчих птиц он не жаловал тех, которые поют особенно заливисто: канареек, соловьев, жаворонков. Ткачика же амандеву и прочих подобных птиц он держал у себя лишь потому, что их приносил торговец. И когда одна из них издыхала, он тут же покупал следующую.

Это и понятно. Взять, к примеру, собак. Если человек начал держать колли, ему хочется, чтобы дома всегда были именно колли. Разве не то же самое в отношениях между людьми: испытываешь влечение к женщине, похожей на мать; влюбляешься в девушку, напоминающую твою первую возлюбленную; находишь жену, похожую на покойную супругу.

Но жизнь в окружении животных позволяла ему свободнее и полнее наслаждаться высокой печалью, и потому он перестал держать у себя в доме ткачиков.

Затем погибла горная трясогузка. Ее желто-зеленые снизу перья, желтенькое брюшко и эфирная легкость вызывали в памяти образ пронизанной солнцем бамбуковой рощи. Горная трясогузка особенно быстро привыкла к нему. Когда она отказывалась есть из блюдечка, он кормил ее с рук, и она, слегка распустив крылья и радостно щебеча, с удовольствием клевала. Забавляясь, она даже пыталась клюнуть родинку на его лице. Трясогузка была настолько ручной, что он часто выпускал ее из клетки. Однажды она объелась соленого рисового печенья и издохла. Он хотел завести себе новую трясогузку, потом все же раздумал и посадил в опустевшую клетку впервые купленного им дрозда.

Он, безусловно, был повинен в гибели корольков, но, может, именно поэтому ему не хотелось сознаваться в своей неопытности. Вскоре торговец птицами доставил ему другую пару корольков. На этот раз во время купанья он ни на секунду не отходил от таза, но, видимо, снова передержал их в воде, и, когда взял клетку из таза, корольки, закрыв глаза, тряслись, как в ознобе. Но все же они могли стоять, и поэтому их состояние показалось ему не столь безнадежным. К тому же из печального опыта он знал: надо быть внимательным, чтобы не опалить им лапки.

— Опять прозевал! Разведи-ка огонь в жаровне, — с виноватым видом, но спокойно приказал он служанке.

— Может, лучше позволить им умереть собственной смертью? — нерешительно предложила служанка.

— Вспомни прежних корольков — ведь им без особого труда можно было помочь, — словно очнувшись, возразил он.

— Сколько ни помогай, долго они не протянут. Вот и в прошлый раз, когда у них скрючились лапки, я подумала: уж лучше побыстрее бы они испустили дух.

— Но ведь можно помочь!

— Проявите милосердие: дайте им умереть!

— Ты так считаешь? — задумчиво произнес он и вдруг ощутил такую усталость и опустошенность, что, казалось, вот-вот потеряет сознание. Он молча поднялся на второй этаж к себе в кабинет, поставил клетку на освещенный солнцем подоконник и рассеянно наблюдал за агонией корольков.

Про себя он молился, чтобы теплые солнечные лучи вернули их к жизни, но внезапное равнодушие ко всему на свете, в том числе и к себе, охватило его: он уже не чувствовал достаточно сил, чтобы, как прежде, взяться за спасение этих птиц.

Когда корольки испустили дух, он вытащил их еще теплые тельца из клетки, некоторое время подержал на ладони, потом снова сунул в клетку и запер в стенной шкаф. Затем сразу же сошел вниз и как ни в чем не бывало сообщил служанке:

— Издохли.

Корольки — птички маленькие, слабые и легко могут погибнуть, но ведь ласточка, крапивник, черная синица тоже не силачи в птичьем мире, а ведь жили у него в полном здравии.

В доме, где погиб ткачик, трудно, должно быть, жить другим ткачихам. Точно так же и с корольками. И в том, что он дважды явился виновником гибели корольков, ему виделся перст судьбы!

— Конец, больше не буду держать корольков, — с усмешкой сказал он служанке, улегся на циновку в чайной комнате и стал возиться со щенками, которые забавно дергали его за волосы. Потом из шестнадцати или семнадцати клеток с птицами, стоявших перед ним, выбрал клетку с ошейниковой совкой и прихватил ее с собой в кабинет.

Стоило этой ошейниковой совке завидеть его, как она злобно округляла глаза, начинала крутить головкой и сердито щелкать клювом. Совка не притрагивалась к корму, если он глядел в ее сторону. Когда он подносил кусочек мяса, она хватала его, но так и держала в клюве, не проглатывая. Однажды он всю ночь напролет пытался ее переупрямить. Пока он находился рядом, совка оставалась неподвижной и даже не глядела на корм. Тем не менее голод давал себя знать, и ближе к рассвету она стала бочком придвигаться по жердочке к корму. Но стоило ему поглядеть на нее, как птица, только что с на диво хитрым и коварным видом — хохолок прижат к голове, глазки сузились! — тянувшаяся к корму, мгновенно поднимала головку, злобно щелкала клювом и как ни в чем не бывало отодвигалась. Он отворачивался и сразу же слышал, как совка снова придвигалась по жердочке к корму. И так продолжалось всю ночь, пока сорокопут звонким радостным свистом не возвестил наступление утра.