Сон в ночь Таммуза - [21]

– Привет отцу, – крикнул он, когда она описала вокруг него в явно опасной близости круг, развел руки, пытаясь ее поймать, добавив на уличном сленге, так странно, неподобающе звучащем в устах седоволосого черного священника: – ой-ва-вой, если поймаю тебя. Увидишь, что с тобой сделаю.

Оба рассмеялись, и он проводил полным вожделения взглядом танцующие складки ее юбки вокруг ног, летящих на роликах и вычерчивающих лихие восьмерки на асфальте, пока она не исчезла за зелеными воротами своего дома, теми воротами, куда я всегда мечтал войти, проходя мимо в библиотеку и возвращаясь. Они стояли передо мной в ночном сумраке, возникали во сне вместе с приглушенными звуками фортепьяно из каких-то дальних комнат абсолютно скрытого за высокой стеной дома, реющими над всей улицей Пророков, вплывающими в раскрытые всему небу и звездам окна нашего дома.

С первыми аккордами у госпожи Джентилы Лурия начиналась сильнейшая головная боль до рвоты, она звала свою сестру Пнину:

– Быстрей намочи платок в холодной воде. – Она клала его на лоб, пытаясь утишить боль, продолжая стонать: – Закрой окна. Быстрей. Ты что, не слышишь, как этот польский филин докторши начал клевать клавиши? Чтоб он околел вместе с нею, своей госпожой! Был бы мой муж в живых, такое бы не случалось. Он бы тут же сказал мэру Регеву Бею Нашашиви: запрети этому филину клевать звуки и не давать отдыху соседям по всей улице. Где это слыхано, чтобы вся улица страдала только потому, что жене доктора Ландау не удалось заполучить другого любовника, кроме этого польского филина, постукивающего клювом по клавишам. Играл бы какие-либо приятные душе мелодии! Да ведь не умеет. Ничего удивительного. Был бы настоящими пианистом, не нуждался бы в этой истеричной кошке, которая так и не смогла найти себе настоящего мужчину – всё были какие-то обломки сосудов, что считали свои воздыхания и постанывания искусством.

Госпожа Джентила Лурия была абсолютно уверена, что этот несчастный пианист, которому она дала прозвище «польский филин», является любовником Ориты. Но уже тогда было известно, что он голубой, как в те дни таких называли – «мужеложец», влекущийся, главным образом, к детям, не достигшим зрелости, и эта слава заставила его, заметая следы, сбежать из города, от общества, которое натерпелось страху от его поползновений. Стоит ли добавлять, что тогда это было одним из самых страшных преступлений.

Но весь этот шум вокруг имени пианиста Пауля Дурного ни на йоту не изменил подозрений госпожи Джентилы Лурия в отношении Ориты. Она продолжала твердить, что «польский филин» был любовником этой «дикой докторши», пока он не сбежал, спасая душу от полицейских, суда и тюрьмы.

– Интересно, интересно, – сказала госпожа Лурия с улыбкой, не скрывающей удовлетворения, помаргивая глазами, – кто судачил, кто судил, кто вообще мог даже представить, что какой-то хулиганишка, уличный мальчишка, маленький арабчик с Мусорных ворот по имени Аабэд, то есть эвед – раб, сумеет преуспеть там, где потерпели поражение все великие музыканты. Только подумать, вопреки всем им – Бетховену, Моцарту, Шуберту, Шопену, Шуману и другим, вопреки всем их концертам, которыми это польский филин раскалывал ночами мне голову, никто на него не обращал внимания. Но вот появился этот Аабэд с Мусорных ворот, настучал в полицию, притащил всю банду хулиганов в свидетели, что всех их пытался соблазнить этот «пианист». Если бы заплатил за это обещанные деньги, они бы не донесли на него. Почему же не заплатил? Не по жестокосердию, упаси Б-г, никогда я не говорила, что он плохой человек. Наоборот, человек он мягкий, добрый, делает все, что велит ему госпожа. Просто не было у него ни гроша. Вероятно, докторша решила его наказать и не дала ему денег на карманные расходы, или дала только на пачку сигарет, что явно недостаточно для того, чтобы обнажить зад этого с Мусорных ворот. Да и нет у нее сил соревноваться с этими, обнажающимися. Сколько не пыталась пробить статью в газету об игре своего «польского филина», ничего у нее не получилось. А эти уличные оборванцы сумели в миг привести к тому, что имя его было напечатано во всех газетах и большими буквами. Вот тебе, дорогая госпожа Орита Ландау, любовник, вот тебе большое имя в газетах!

Габриэль, который обычно брился, сидя за столиком, на котором были выложены все приборы для бритья, беспомощно испытывая удушающую злость под неиссякаемым потоком слов матери, побагровел под белизной мыльной пены и неловким движением прорезал лезвием подбородок. Насколько он привык к причудливым извивам размышлений матери, вопреки жизненному опыту, который учил его, что нет смысла вступать с ней в спор, при всем старании не вслушиваться в то, что она говорит, хотя все это помимо его воли застревало в сознании, на этот раз не выдержал:

– Сколько раз я должен повторять тебе, что Пауль Дурной исповедался мне здесь вот, на нашем балконе, намного раньше, чем вся эта история стала сенсацией в газетах. Он не только избегал всю жизнь женщин, но сама мысль о близости с ними вызывала у него рвоту. И это несмотря на то, что высоко ценил и уважал женщин, был весьма чувствителен к их эмоциям, а Ориту просто боготворил. Почему ты не можешь смириться с тем, что Орита делала для него всё без всякой задней мысли – превратить его в своего жиголо? Как к мужчине она относится к нему не менее брезгливо, чем он к женщине…