Сон о лесном озере - [3]

Наитие подсказало казаку: она жаждет помощи — и вместе с тем люто ненавидит и себя, за то, что бессильна, и его, спасителя, поскольку он застал в миг слабости… В смертном страхе поначалу схватившись за парня, женщина затем с гневным возгласом оттолкнула его.

— Шалишь, голубушка!.. — прохрипел Еврась, ловя и наматывая на руку ее волосы…

Когди ноги их коснулись дна, Еврась отпустил тонувшую. Она молчала, не торопясь выйти на берег. Стройная тень казалась отчужденно-гордой и далекой, словно небо.

— Спасибо тебе, добрый человек! — наконец прозвучал высокий ровный голос. — Теперь иди: я хочу побыть одна, высушить одежду. Ты ведь не обидишь спасенную тобой?..

— Видел я, большая птица пала на воду! — сторожко заговорил Еврась. — Потом тебя услышал… Не она ли унесла тебя? Говорят, есть в басурманских землях такие птицы, что и воз с волами унесут…

— Нет, спаситель мой! — ответила она, и казак услышал в ее ответе звон затаенной ненависти. — Люблю я кататься ночами одна в челноке, хорошо владею веслом. Вот перевернулся мой челнок и пошел ко дну… Повезло мне, что ты оказался поблизости. Ты ведь нездешний, правда?..

Словно видя в темноте, женщина провела нежным пальцем по рубленому шраму на плече Еврася.

— Права ты, я нездешний! — не в силах прервать разговор, подобный хождению по тонкому льду, сказал он. — Брожу по белу свету, ищу свою судьбу. Не ты ли моя суженая?

— Высоко метишь!

— Не выше орлиного полета, красавица…

Будто бес обуял Еврася — стоял он и не уходил, уже самой кожею чуя, как пышет яростью эта высокая, неподвижная женщина. — Я ведь поблагодарила тебя, казак, — чего же тебе еще?! Иди, прошу, дай мне обсушиться… Если хочешь, скажи, где тебя найти, — я пришлю награду!..

Про себя усмехнулся Еврась, представив, какую награду она прислала бы… А вслух сказал испытующе: — Деньгами не награждают за доброе дело. Лучше поцелуй меня!

— И ты уйдешь?

— Слово чести…

Она лишь слегка заколебалась — брезгливою дрожью гордячки… Губ Еврася коснулись сухие, раскаленные губы. Словно укус или удар незримого бича встряхнул его с головы до пят…

Что-то сверкнуло в вышине за спиною казака — зарница ночная или метеор, каких много летом. Озарилось безлунье, и он увидел от себя вплотную точно бы яйцо с нежно-белой, сияющей изнутри скорлупою — безупречный овал лица… Громадны были ее глаза, с диким и скорбным блеском; капризно и твердо вырезан прекрасный рот.

— Иди, — сказала она в упавшем мраке. — Или слово казака ничего уже не значит?

…По теплому шляху торопился он в гору: и все чудилось парню, что сейчас настигнет его бич, перетряхивающий нутро, или зашумят над ним гигантские крылья.

II

Месяца за полтора до того, на Бориса и Глеба, велев двоим холопам окатить себя ушатом воды со льда и выдув кувшин пива, — придя в себя, но еще шатаясь и мутно глядя на Божий свет, поздним утром вышел из дому ясновельможный пан Казимеж Щенсный. Несмотря на зной, накинул шляхтич поверх узорного жупана долгополый кунтуш, надел шапку меховую с павлиньим пером, прикрепленным рубиновою застежкою.

Гости, после целоночного застолья осовевшие пуще хозяина, по одному сходили во двор, где их ожидали казаки-служебники, конюхи с оседланными конями, псари со сворами визгливых пестрых гончих — уйма народу, многие в бело-зеленых цветах дома Щенсных. Поддерживаемы раболепными руками, хмельные паны едва попадали носками сапог в стремена; уже сидя верхом, выпивали немалый кубок «на коня» и бросали серебряную посудину оземь.

Но вот, хлеща нагайкою низкорослого бахмата,[2] вынесся вперед горбун — панский ловчий; гикнул оглушительно, и вся орущая, ржущая, лающая толпа потоком ринулась вон из усадьбы, точь-в-точь дикая бесовская охота, о коей рассказывают старики и которую не дай Бог увидеть хоть одним глазом…

Тем временем в горнице своей наверху одевалась хозяйка поместья, пани Зофья. Стая девушек хлопотала вокруг нее, передавая друг другу и бережно надевая на пани: чулки льняиые, рубаху тончайшего полотна с кружевными прошвами, нижнюю юбку, атласный лиф со шнуровкою, платье бархатное цвета гнилой вишни… Украшая себя, Зофья долго перебирала в кипарисовом ларце осколки ледяного сияния — диадемы, подвески, броши ценою в стадо коров… Наконец, надела двойное алмазное ожерелье, серьги парижской работы. Длинные каштановые волосы, небрежно закрутив, на темени сколола булавкою с гербом Щенсных.

Горничные были отпущены. Точно ожидая кого-то, прохаживалась пани Зофья по комнатам, равнодушно-приметливым взглядом окидывала себя в зеркалах. Хмурый бревенчатый домина с узкими окнами-бойницами лишь снаружи был похож на крепость, внутри же блистал немалою роскошью. Были в покоях пани и диваны с подушками атласными, и эбенового дерева комоды. Рассеянно тронула хозяйка слоновую кость клавесина, смахнула пылинку с шахматного, квадратами нефрита и яшмы выложенного столика.

Впорхнула девушка; присев, распялила юбку — недоумение звучало в ее голосе:

— Пани, к вам…

— Знаю. Проси, проси сюда скорее!..

Диво ли, что терялась балованная домовая холопка, подобно всей дворне более самих панов презиравшая черный люд, и носик морщила брезгливо, пропуская вперед пришедшего? Не шляхтич из соседей, с утра багровый от винища, с «вонсами закренцонными»,