Сон кельта - [114]

Среди высланных были десятки женщин. И многие из них — кое от кого Элис слышала это собственными ушами — затаили злобу на вождей восстания за то, что те препятствовали их участию в боях. Тем не менее почти все они добром или силой добивались своего и оказывались на баррикадах. Неколебим остался только один командир — Эймен де Валера, так и не допустивший женщин на мельницу Боланда и прилегающие участки. И женщины испытывали сильнейшую досаду, слыша его доводы: место женщины — у домашнего очага, а не на баррикадах, и пристало ей держать в руках прялку, поварешку и иголку с ниткой, а не карабин и не пистолет. Если женщины окажутся в рядах бойцов, те будут отвлекаться от дела и, пытаясь уберечь их от пуль, могут позабыть о своих обязанностях. Роджер знавал этого высокого, сухопарого человека, преподавателя математики и руководителя „Ирландских волонтеров“, вел с ним обширную переписку — он, как и остальные вожаки восстания, был приговорен к расстрелу военно-полевым судом, заседавшим закрыто и вердикты выносившим проворно. Однако в последнюю минуту де Валера спасся. Когда, уже причастившись и исповедавшись, он с четками в руках спокойно ожидал своей очереди стать к стенке, трибунал решил все же заменить ему смертную казнь на пожизненное заключение. Рассказывали, что воевавшие под его началом отряды повстанцев при полном отсутствии боевого опыта и военных знаний дрались умело и стойко, нанесли англичанам наибольший ущерб и зачастую принуждали их сдаваться. Впрочем, говорили также, что он вел себя порой так странно, что людям, окружавшим Эймена на его командном пункте, казалось иногда — он лишился рассудка от чудовищного напряжения и огромных потерь. И это был не единственный случай в те дни. Проводя по нескольку суток под шквалом огня, под градом свинца, без пищи, воды и сна, инсургенты сходили с ума, или у них начинались нервные припадки.

Роджер отвлекся было, вспоминая долговязую фигуру де Валеры, его манеру говорить церемонно и торжественно. И не сразу понял, о какой лошади говорит Элис. Причем взволнованно — и со слезами на глазах. Он знал, что его приятельница обожает животных, но почему именно это так растрогало ее? Постепенно до него стало доходить: Остин рассказал ей, что в первый день боев британские уланы атаковали укрепление, возведенное возле почтамта, но были отбиты. Трое кавалеристов погибли. Лошадь одного была ранена в нескольких местах и с жалобным, испуганным ржанием лежала на мостовой перед баррикадой, истекая кровью. Она пыталась встать, и порой ей это удавалось, но, ослабев от потери крови, снова падала наземь, сделав несколько шагов. Защитники баррикады спорили, как лучше поступить — добить ее, чтобы избавить от мучений, или же попытаться вылечить. Наконец, было решено пристрелить. Потребовались две пули, чтобы прекратить агонию.

— Не она одна погибла в те дни на улицах Дублина, — сумрачно произнесла Элис. — Их было много — лошадей, собак, кошек… Невинные жертвы человеческого варварства. Меня долго мучили кошмарные сны… Бедные звери. Мы, люди, ведем себя куда хуже зверей, не так ли, Роджер?

— Это не всегда так, дорогая моя. Уверяю тебя, иные не уступят нам жестокостью. Я думаю о змеях, яд которых не убивает сразу, а причиняет ужасные муки. Или об амазонских канеро — паразитах, которые проникают в тело через задний проход и вызывают кровотечения. И о…

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, — сказала Элис. — Хватит о войне, о боях, о смертях и ранах…

Однако уже через минуту принялась рассказывать Роджеру, что, хоть сотни ирландцев были депортированы и рассажены по английским тюрьмам, симпатии народа к „Шинн фейну“ и ИРБ возросли многократно. Даже люди, известные независимостью своих умеренных взглядов, убежденные сторонники ненасильственных действий стали вступать в эти радикальные организации. По всей Ирландии подписывали все новые и новые петиции, требовавшие амнистии для осужденных. Чрезмерные жестокости британских властей вызвали демонстрации протеста и в Соединенных Штатах, во всех городах, где имелись ирландские землячества. Джон Девой добился немыслимого — прошения об амнистии для мятежников подписывали виднейшие представители американской элиты, от артистов и предпринимателей до политиков, профессоров и влиятельных журналистов. Конгресс принял резолюцию, составленную в весьма жестких выражениях, в которой осудил повальные расправы над теми, кто сложил оружие. Восстание было подавлено, но положение не ухудшилось. А в отношении международной поддержки националистов никогда еще обстоятельства не складывались так благоприятно для них.

— Время истекло, — прервал ее смотритель. — Прощайтесь.

— Я добьюсь еще одного свидания, и мы непременно увидимся, прежде чем… — поднимаясь на ноги, начала Элис. И осеклась, побледнев.

— Ну, разумеется, милая моя Элис, — сказал Роджер и обнял ее. — Надеюсь, тебе это удастся. Ты ведь и не знаешь, как благотворно ты на меня действуешь. Ты вселяешь мир в мою душу.

Но только не на этот раз. Когда он вернулся в камеру, в голове у него продолжали вихрем проноситься лица и картины, как-то связанные с Пасхальным восстанием, словно рассказы Элис вырвали его из Пентонвиллской тюрьмы и бросили в самую гущу уличных боев. Он затосковал по Дублину, по зданиям из красного кирпича, по крошечным садикам за деревянными изгородями, по гремящим трамваям, по морю трущоб, окружающему островки благоденствия и преуспевания. Что там от всего этого осталось после артиллерийских обстрелов, после зажигательных снарядов? Он подумал про „Театр Аббатства“, „Гейт“, „Олимпию“, про бары — жаркие, провонявшие пивом, искрящиеся оживленными разговорами. Станет ли когда-нибудь Дублин таким, как раньше?