Соловушка НКВД - [308]

— Здравствуй, Клавдия, — повторил Дьяков. — Позволишь у тебя отогреться? Промерз до костей, не чувствую ни рук ни ног. Напоишь чайком? Лучше с укрепляющим здоровье целебным чебрецом.

Клавдия смотрела на Дьякова широко распахнутыми глазами. Лишь когда бывший полицмейстер снял тулуп, стянул высокие до колен унты, несмело произнесла:

— Заходьте.

Дьяков улыбнулся.

— Я вроде уже зашел.

С Клавы сполз на пол платок, расплетенная на ночь коса накрыла покатые плечи.

— За время нашего расставания заметно похорошела, — польстил Дьяков.

Клава зарделась:

— Скажете тоже!

— Чистая правда. Так примешь на постой?

На вопрос казачка ответила вопросом:

— Остались без крыши над головой?

— Вся армия лишилась крова и с нею свободы.

— Ждала, чтоб немчуре дали пинка под зад, и дождалась. И в старые времена приходящие к нам вороги оказывались убитыми или плененными. Отчего немцев ничему не научило прошлое?

Дьяков с интересом, точно увидел впервые, всмотрелся в казачку.

«Смелая. За словом в карман не лезет. Говорит, как заправский агитатор. С ее темпераментом и язычком на митингах выступать. При знакомстве была сильно напугана, дрожала как банный лист, слова не вытянуть».

Решил умерить казачке пыл.

— Советская власть лишила твоих сородичей всего нажитого и свободы, угрозами сгоняла в колхозы, запретила верить в Бога, домовитых с семьями ссылала в тайгу, служивших прежде в белых армиях расстреливала, твоего муженька послала под пули.

— Он добровольно ушел Родину защищать, силой не тащили, — поправила Клава.

Дьяков не стал переубеждать, властно взял за плечи, притянул к себе, и женщина затрепетала в сильных мужских руках.

Они проснулись одновременно, когда в окна заглянул поздний рассвет.

Дьяков сладко потянулся, губы собрались в блаженную улыбку. Безвозвратно пропало все, что волновало, пугало, лишало сна, спокойствия. Не оборачиваясь к лежащей рядом, спросил:

— Как жилось после возвращения из города?

— Как всем, — ответила казачка.

— А точнее?

— Не жили, а выживали.

— Снова трудилась в восстановленном немцами колхозе, доила ко-ров, выхаживала телят?

— Некого стало доить и выхаживать — опустели стойла, вражины угнали весь скот, как колхозный, так и личный, не погнушались курями и гусями. Не оставили на подворьях и ни одного порося. Из живности не тронули только собак и кошек.

— Голодала?

— Зубы на полку не клала. Приберегла кой-чего на черный день.

— Немцы выгоняли рыть окопы?

— Румыны у нас стояли, еще итальяшки.

— Приставали?

— Не без того. Стоило пойти за водой иль отправиться на реку белье полоскать, ходу не давали. Отбивалась, как и чем могла, хуторян на помощь звала.

— Бомбили вас?

— Уберегли Бог и ангелы небесные.

Вопросы у Дьякова иссякли, настала очередь спрашивать Клавдии.

— К нам надолго?

Дьяков ушел от прямого ответа.

— Погощу, если не прогонишь.

Не признался, что ему нет резона задерживаться в хуторе, дождется, когда военные действия утихнут, и уедет туда, где его никто не знает.

«В городе и районах намозолил всем глаза — каждой собаке известен. Не стоит Клаве узнавать, что я у нее временный гость, пусть считает, что ее одиночеству пришел конец».

Успокоил, что не будет нахлебником:

— Станем питаться самым лучшим, что есть на рынке.

— Это как?

— За советские червонцы и ювелирные побрякушки высокой пробы, которые ценятся во все времена, приобретешь все что угодно. На первый раз продашь или сменяешь лишь пару сережек и обручальное кольцо, чтобы решили, будто с себя сняла, в следующее посещение рынка понесешь кулон и часики.

Пожалел, что нельзя вынести на рынок золотые коронки.

«Примут за мародершу, снявшую золото с трупов. Купюр выдам мало, чтобы не привлекла внимание, не возник вопрос откуда у молодухи столько денег. Немецким маркам теперь грош цена, пригодны лишь для разжигания печи. В ход снова пойдут рублики, трешки, пятерки, червонцы, которых у меня предостаточно».

Нестерпимо потянуло закурить, но погасил желание — дым выдал бы присутствие в доме мужчины. С опозданием обратил внимание на наступившее утро. Прогнал с себя сонливость, рывком покинул кровать, с поспешностью оделся.

— Ты… вы… — заговорила и осеклась Клавдия, не зная, как обращаться к тому, с кем провела ночь. — Куда засобирались?

Дьяков не ответил, сам спросил:

— Где у тебя можно схорониться? Могут заглянуть в дом соседи, а меня не должна увидеть ни одна живая душа. Чердак, по вашему, под-ловка, отпадает, под крышей быстро превращусь в сосульку.

— Лучше переждать время в подполе. Только там среди бочек, банок, свеклы с луком да картошки неуютно.

— Согласен провести день без комфорта.

Клавдия ступила на холодные половицы, на кухне сняла половик, подняла крышку.

— Поешь. Я быстренько на стол накрою. Оладушки с каймаком — чистое объедение.

Дьяков резко перебил:

— Не до еды!

Взял в охапку тулуп, шапку, унты, подхватил вещевой мешок и пересчитал ступеньки подпола. Крышка над головой закрылась. Бывшего бургомистра окружил мрак. В нос ударил спертый воздух с кислым запахом квашеной капусты.

41

Вначале сидел, затем лежал на тонком матраце. Гнал от себя невеселые мысли о тупике, крае бездны, в которую попал из-за слепой веры в могущество Германии. Ругал себя за то, что опрометчиво считал, будто после окончания войны будет достойно вознагражден за службу победителям, получит высокий пост в правительстве колонии Третьего рейха, в мечтах видел себя главой гражданской власти Москвы или Ленинграда, которому вернут прежнее название, город снова станет столицей.