Соловки - [14]

XIII Кузница и горны

— Хозяйство у нас основательное. Монастырь — хозяин хороший. Все свое. Посмотри, посмотри, нам даже оно и приятно, если любопытствуют. Все во славу обители святые. Посмотри литографию нашу, да кожевню, заводы, да мало ли чего у нас нет. Не перечтешь. А это вот наша кузница будет!

Кузницей заправляют два монаха. При них с десяток годовых богомольцев.

— Что это за двухэтажное здание?

— Для огородников. Вон там дома — тоже в два этажа выведены — годовые богомольцы живут!

Мы отправились осматривать кузницу.

Скрипя, отворилась железная дверь. Нас обдало запахом каменного угля. Громадное черное помещение кузницы, словно подземелье, охватило нас мраком, который не могли рассеять даже закоптевшие, проделанные в стене окна. В темноте перед нами высились какие-то массы, неподвижные силуэты, столбы. Пол весь был завален кучами угля. В самом глухом углу тлевший в горне огонь тускло сверкал. Летом работы бывает мало — монастырь занят богомольцами.

— Зимой зато кипит дело. Зимой мы ото всего свету отрезаны. По морю плавать нельзя — льды, мы тут по душе и живем. Ни над нами, ни под нами никого. Молимся Богу да работаем. А работа, известно, — та же молитва… Хорошо у нас зимою… Никуда бы не ушел!

— Будто бы так никуда не хочется отсюда? И молодые не рвутся в мир?

— Молодые? — Монах призадумался. — Бывает, действительно, кто из купечества да из благородных в монахи идут… Те тоскуют… Те шибко тоскуют. Измаются, особливо ежели весною; как это снега почнут таять, да под сугробинками ручьи побегут, так, словно потерянные, ходят. А как море очистится, так стоят по бережкам да в синь широкую глядят, иной мается, мается, плачет… В леса пойдет — песни поет. Хорошие бывают песни, не духовные. Измаемся, глядя на них. Другой первое время ничего, слюбится… А потом, годков через пяток, и потемнеет весь. Находит это на них. Только ведь из купцов да из дворян у нас мало. Все больше крестьянство; ну, тем легко, те ради. Работают, да Господа Бога славят!

— У другого, пожалуй, семья; по ней тоскует!

— Был один. Жена молодая, сказывают, у него в Питере оставлена. Тот, бывало, летом ляжет на луг да и смотрит по целым часам на небо. Подойдешь к нему — не слышит, только слезы текут, да про себя шепчет что-то, — дьявол смутьянит. Из этих больше и выходят настоящие схимники… Как он преодолеет себя — так словно закаменеет совсем человек. И лицо такое неподвижное станет, и глаза потухнут. Слова ты у него тогда не допросишься. В себя уйдет человек, все молитвы читает, да поклоны бьет. От этих и пользы монастырю мало. Плохие они работники… А вот и наши кузничные печи!

Жутко было тут, в этом черном подвале. Откуда-то смутно доносился говор, а здесь стояла мертвая недвижимая тишина. Зато необыкновенный эффект должна производить эта громадная кузница зимою. Кругом нее мрак, тяжелый, сырой мрак, а в ней ярко блистают багровые огни, слышится стук молотов и сыплются целые потоки ярких, серебряных искр.

— Это у нас крестьянин один устроил… Спаси, Господи, его душу… Наверху и кузнецы наши живут…

Тут, кроме пароходных машин, монахи делают ножи, косы, топоры, короче — все, что нужно в их обиходе; железо для этого покупается пока в Архангельске и Норвегии, но уже при мне монахи собирались добывать его, устроив завод в Кемском уезде, где болотная железная руда находится в изобилии и где, к сожалению, до настоящего времени она никем не разрабатывается. Явился какой-то аферист, пруссак, разорил местных крестьян, да и был таков.

XIV Монашеская школа

День был светел и ярок. Так и манило в леса, окружавшие обитель, в их прохладную глушь и тьму. Синее море нежно охватывало острова, едва подернутое легкою, чуть заметною рябью. Мы шли между двумя рядами деревянных двухэтажных зданий, вне монастырских стен. В одних помещались рабочие, в других мастерские. Между ними одно нам кинулось в глаза — это здание школы. Лестница вела в большие прохладные сени. Внизу было пусто. Наверху — коридор. Налево — ряд небольших дверей, числом с 25, направо — просторные комнаты двух классов.

Ни души живой. Только где-то густым басовым голосом жужжала муха да смутно, сквозь запертые окна, слышались крики чаек. Мы стали пробовать двери — не отперта ли какая-нибудь. Наконец, одна приотворилась. Оказалась маленькая каморка шагов пять в длину и три в ширину. Тут на узенькой кровати спал старик монах. Мы его разбудили. «Можно осмотреть школу?»

— Сейчас! — заторопился тот… — Ключи… Где это ключи девались?

Школа устроена для мальчиков, которые на зиму при монастыре остаются. Их учится здесь до ста. Тут в этих каморках они и живут.

— Ну, однако, и тесновато им!

— Да ведь они тут только ночуют. Утро — на работе, потом трапезуют, опосля по дворам бегают, в леса уходят — кто во что. А вечером в школу!

— И давно школа открыта у вас?

— В шестьдесят втором. Архимандрита Парфения — усердием. Я тут сторожем состою.

Мы вошли в школу. Большая комната, черные нары, кафедра. На стенах развешаны старинные карты. На окне самодельный, но верный глобус, по словам монаха, сделанный одним из мальчиков.

— На карту посмотрел, посмотрел, да и сделал шар-от по карте!