Соловьиное эхо - [7]

Стояли жаркие, ясные погоды середины лета, хозяин и Отто Мейснер ежедневно уходили с утра на маковые поля, где началась уже надрезка головок. Старик объяснял Отто Мейснеру, сколь важно правильно и с пониманием цели надрезать сочную маковую коробочку, чтобы получить из нее побольше опиумного молока, выступающего из свежей ранки. Обычно делали на одной головке пятнадцать надрезов за весь рабочий период мака, но при известном мастерстве можно найти место и для шестнадцатого молокоточащего пореза — и, показывая, как это делается, загорелый седовласый купец лоснился в горделивой улыбке. Он со всей душевной щедростью делился сейчас простым секретом своего нынешнего благосостояния. А магистр, вытирая завлажневшее лицо платком, рассеянно смотрел на коричневые небольшие руки старика, ловко летавшие вокруг мутно-зеленой головки мака, нанося кривым ножичком непоправимые ранки. Отто Мейснер в этот миг думал о родстве всех живых, воздухом и водою дышащих, с красной или зеленой кровью, земных существ: родстве и взаимном уничтожении их во имя дальнейшего шествия жизни. А я, думал философ, какое место в этом круговращении смертей и возрождений занимаю я, магистр Отто Мейснер? Жестокость неукоснительно отомщается жестокостью: магистр вспомнил потребителей этой маковой крови, расслабленных, безобразных курильщиков опия в притонах Гонконга, которые он посетил ради любопытства.

Возвратившись однажды с макового поля, он сидел во дворе, на теплом камне у колодца, овевал свое обгоревшее лицо взмахами шляпы. Было душно и тихо до звона в ушах. Отто Мейснер подсчитал, что уже около двух недель гостит у купца. Пора было уезжать. В ворота влетела ласточка, мелькнула черным зигзагом над самой землей и взмыла вверх, на мгновение показав кроваво-красную бородку. Все было чужим здесь для Отто Мейснера. Вдруг он заметил недалеко от своих ног, в траве, клубок красных шерстяных ниток. Словно уронила его только что промелькнувшая ласточка: цвет ее пятнышка на горле и этих ниток был совершенно одинаков… Отто Мейснер нагнулся и протянул руку, чтобы поднять нитки, но вдруг клубок зашевелился и уехал в сторону. И тотчас же звонкий девичий смех, торопливый и переливчатый, прозвучал над ним. Философ выпрямился и увидел в раскрытом окне шевельнувшуюся занавеску, поверх которой светлел во мгле комнаты полуовал женского лица с прищуренными глазами и тонкими бровями, вздрагивающими от сдерживаемого смеха. Отто Мейснер узнал Ольгу, младшую дочь хозяина, улыбнулся ей приветливо и приложил шляпу к груди, найдя это наиболее достойным в создавшемся положении. Девушка исчезла, но зато в другом окне магистр увидел ее сестру, на желтом худом лице которой застыла насмешливая улыбка. Отто Мейснер слегка поклонился ей и ушел со двора в свою комнату.

В другой раз, когда он лежал у себя на походной кровати, отрешенно глядя в узорчатый потолок, вдруг мышиный шорох привлек его внимание, и, оглянувшись, Отто Мейснер увидел, как в круглую дырочку, проделанную в низу бумажной двери, просунулась соломинка и начала вращаться. Он тотчас же закрыл глаза и сделал вид, что задремал. С трудом сдерживая улыбку, он вспомнил, что в двери еще утром никакой дырочки не было. Вскоре мышиная возня стихла, и магистр, приоткрыв глаза, заметил лежавшую у порога желтую соломинку. Видимо, мыши надоело тщетно дразнить его и она, протолкнув соломинку внутрь комнаты, потихоньку убежала.

Ночью наш Отто Мейснер долго лежал без сна, затем уснул и увидел то, что будет, что было уже и что навсегда останется вне времени: соловьиный бой в майское тихое утро, когда по часам была еще ночь, но над деревней, над соломенными крышами и серыми купами тихих ветел уже высоко поднялась жемчужная корона рассвета. Муж и жена лежали, слившись юными телами, словно превращенные молниями отгремевшей страсти в единую бегущую струю, то прохладную, то горячую, то замолкающую устало, без движения и всплеска. Страсть в них дремала, но не сами они — муж с женою проснулись в одно и то же время от соловьиных трелей, грянувших за раскрытым окном, и теперь безмолвно внимали птичьей песне, чуткие и всезнающие в этот час — пророки сами себе, судьи сами себе и безукоснительные исполнители собственного же приговора над ними самими. Иногда соловей, оставив свои непостижимые периоды, вдруг принимался щелкать одной лишь звонкой кастаньетой, и эти отрывистые частые щелчки казались звуками торопливых поцелуев. Да, то небольшой счастливый певец, которому просто далась жизнь и песня, радостно целовал восходящее над прохладной тишиною земли огненное божество. Видя солнце со стороны, сам громогласный провозвестник утра в то же время находился внутри него, ибо свет, исходивший от восславляемого певцом божества, тоже ведь был телом солнца — как и воздух, который он пил торопливыми глотками, изливая в него же свою музыку. Те, кто любил, знают главную тайну любви: непомерным блаженством осуществления исчерпывается она, и вроде бы только смерть остается после для них двоих, любивших. Но незримый пока третий строитель любви наплывает из таинственной пустоты будущего, столь похожего на прошлое, и становится близко, наг и высок, соединяя своим существом небо с землею, тлен и цветение, свет с космической тьмой. И тому доказательство я, я — рыжеволосый внук Отто Мейснера, и он знает об этом. Осуществилось, с облегчением думает он, слушая соловьиную песнь. И он словно всегда знал об этом непременном осуществлении и потому мог так уверенно действовать во всех своих проявлениях доброты, щедрости и бескорыстия.