Соловьиное эхо - [7]

Его ожидало серьезное поручение – поездка в Германию, к родственникам матери.

Очутившись за границей, Фет смотрел вокруг себя спокойно и холодно, лишь мимоходом подмечая подробности европейского быта. Ничто особенно глубоко не западало ему в душу, напротив, в думах своих он неизменно уносился в Россию, погружался в прошлое, гадал о дальнейшей судьбе.

Дома он начал уже приобретать известность как оригинальный поэт. Журналы охотно печатали его стихи, среди знатоков литературы у него появилось много поклонников, влиятельные университетские профессора к нему благоволили… Но они не могли вернуть ему дворянского звания и фамилии Шеншин! А с этим он смириться не мог. И принял твердое решение – пойти на военную службу. По закону чин офицера должен был вернуть ему родовую фамилию и принадлежность к дворянству.

Пока же здесь, в Германии, он чувствовал себя случайным гостем. Приглянувшийся пейзаж обращал его мысли к родине, к оставшейся позади юности. И хотя на дворе стоял август, безмятежное небо над немецким городом Франкфуртом-на-Майне напоминало ему о весне, обо всем таком далеком, но душевно близком.

В стихотворении «Весеннее небо глядится…», кроме названия реки, никаких особых примет чужой страны нет. Поэт поглощен собственными переживаниями, душу ему разбередила музыка – родственница поэтического вдохновения.

Но воздушный рой образов приходит в движение не только под воздействием «силы чудесной» поющих скрипок. В душе поэта живет своя музыка, она может заговорить без всякого толчка извне, выражая себя на тончайшем языке «крылатых звуков» лирики.

Стихотворение «Как мошки зарею…» тоже написано во Франкфурте-на-Майне, мы даже знаем когда: одиннадцатого августа. Но и тихоструйный Майн, и волшебницы скрипки, и золотой след луны на блестящей воде ушли из сознания поэта. Здесь он наедине с собственной душой. Слова кажутся ему бессильными выразить прихотливые чувства, жалобы сердца.

Но все-таки именно в словах он продолжает искать свою неповторимую гармонию. Он сознает себя их творцом и пленником.

Одиночество

Возвратившись в Россию, Фет не изменил своего решения стать военным. Полк, в котором ему предстояло служить, стоял далеко от Москвы, на юге, в Херсонской губернии. После жизни в шумном кругу студенчества, после сближения с литературной средой, после знакомства с интереснейшими людьми, увлекательными собеседниками Фет очутился в глухой провинции. Тут никому не было дела до его призвания.

Фамилия Фет не говорила ничего его сослуживцам, разве только то, что она принадлежит стройному, затянутому в узкий мундир унтер-офицеру захудалого кавалерийского полка…

Постоянным спутником Фета стала хандра. Он не любил праздности и в свободные вечера искал серьезных занятий. Пристрастился к токарному ремеслу, внимательно изучал работу по дереву, приглядывался к почерку мастеров. Но и токарничая, он оставался поэтом. Фет прикасался к дереву, рассматривал его слои, внутренние «струи», которые должен учитывать опытный резчик, и… думал о стихотворстве. Тонкая работа с деревом привела его к выводу, важному для поэта: «Выбирая даже самый благодарный материал, необходимо строго, художественным чутьем прозреть ту цельную и красивую фигуру, которую желательно воспроизвести; при этом излишний материал, как бы красиво извилист он ни был, должен быть немилосердно отрезаем».

Фет упорно тянул лямку службы, дожидаясь офицерского чина. Он приобрел отличную военную выправку, легкую поступь, горделивую осанку. За непроницаемой броней внешнего лоска трудно было узнать поэта. Остался в прошлом заботливый, преданный Аполлоша, который чутко улавливал смены настроения у друга. Фет замкнулся в себе, словно отделился стеной от офицеров-однополчан. Он раскрывался лишь в посланиях к другу детства Ивану Борисову, жившему в соседнем с Новоселками имении. Письма к Ване, которому Фет очень доверял, стали своеобразным дневником, давали возможность излить горечь, поделиться тоскливыми раздумьями. Фет писал, что сумел подготовить новый поэтический сборник, но дело с изданием его затягивается. Москва, столь гостеприимная несколько лет назад, теперь словно забыл а о нем…

Мать Фета умерла, помощь от отца стала ничтожной, да и сама память о родительском доме радости не приносила. В одном из писем 1849 года Фет признавался Борисову: «Да, Ваня, с тобой, милый друг, я люблю окунаться душой в ароматный воздух первой юности, только при помощи товарища детства душа моя об руку с твоей любит пробежать по оврагам, заросшим кустарником, по дну лощин с земляникой и клубникой, по крутым тропинкам, с которых спускали нас деревенские лошадки, – но один я никогда не уношусь в это детство – оно представляет мне совсем другие образы – …тупость учителей, суровость отца, беззащитность матери и тренирование в страхе изо дня в день. Бог с ней, с этой… паршивой молодостью».

Отчаяние вплотную подступало к Фету. В том же году, весной, обращаясь к Борисову, он восклицал: «…Друг, посмотри на всю мою ложную, труженическую, безотрадную жизнь и скажи мне, что же это такое, за что? и для чего? Да куда же деваться? Не каркаю тебе ничего. Разве прокаркать песенку, пропетую мною весне: