Соловьиное эхо - [14]

Обратимся к тексту стихотворения, на которое ссылается Чайковский и которое композитор ценил очень высоко. Оно называется «Певице».

Уноси мое сердце в звенящую даль,

Где как месяц за рощей печаль;

В этих звуках на жаркие слезы твои

Кротко светит улыбка любви.

О дитя! Как легко средь незримых зыбей

Доверяться мне песне твоей:

Выше, выше плыву серебристым путем,

Будто шаткая тень за крылом.

Вдалеке замирает твой голос, горя,

Словно за морем ночью заря, —

И откуда-то вдруг, я понять не могу,

Грянет звонкий прилив жемчугу.

Уноси ж мое сердце в звенящую даль,

Где кротка, как улыбка, печаль,

И все выше помчусь серебристым путем

Я, как шаткая тень, за крылом.

Нелегко было первым читателям этого стихотворения сразу принять его.

Ну, откуда в звуках могут быть «жаркие слезы»? И почему на них «кротко светит улыбка любви»? И что это за «незримые зыби»? При чем тут «шаткая тень за крылом»? Но стихотворение действительно создавало удивительный музыкальный эффект.

Покоренные звуки многоголосой стайкой вспархивают со страниц поэтических сборников Фета.

Мы перелистываем эти страницы и слышим то отдаленное эхо рояля, то чистую россыпь скрипки, то вздох виолончели.

Музыкальный поток лирики Фета подобен «звонкому приливу жемчугу». Эти слова поэта можно отнести ко многим его стихам под названием «Мелодии». Одно из них, посвященное Шопену, порывистым росчерком, радостным и светлым звучанием передает стремительную мелодию, легкое скольжение пальцев по клавишам – и вместе с поэтом мы не только видим, но и «слышим трепетные руки».

Замолкают звуки фортепиано, но мелодию по-своему продолжает хор природы. В кустах звенят малиновки, стонет кулик, с полей подает голос стадо, возвещают утро петухи, свистит на огне валежник, скрипит, качаясь под ветром, береза. Но вот на землю вновь спускаются мгла и тишина.

И в нежных переливах ключевых струй сами собой возникают и замирают аккорды гитары:

И меняется звуков отдельный удар,

Так ласкательно шепчут струи,

Словно робкие струны воркуют гитар,

Напевая призывы любви.

Красота ночи, красота возлюбленной рождают в душе поэта песню. Но и случайно услышанный мотив будит воображение, выстраивает образы, навевает воспоминания.

Прозвучит напев скрипки – и побегут узоры строчек, и уже невозможно уловить мгновение, когда кончается музыка и начинается поэзия.

Грусть, тревога, восторг, надежда, сожаление – сколько тончайших оттенков настроений в лирике Фета – царстве «крылатых звуков»! Полутона, едва заметные переходы в душевном состоянии – один из секретов прелести его поэзии. Они и роднят стихи Фета с музыкой. Сам поэт говорил:

«Чайковский как бы подсмотрел художественное направление, по которому меня постоянно тянуло и про которое Тургенев говаривал, что ждет от меня стихотворения, в котором окончательный куплет надо будет передавать безмолвным шевелением губ. Чайковский тысячу раз прав, так как меня всегда из определенной области слов тянуло в неопределенную область музыки, в которую я уходил, насколько хватало сил моих».

Но Фет не только поэт-музыкант, он и поэт-живописец. Светотеневые контрасты часто входят у него в описания:

Месяц светом с высоты

Обдал нивы.

А в овраге блеск воды,

Тень да ивы.

Или:

Над озером лебедь в тростник протянул,

В воде опрокинулся лес,

Зубцами вершин он в заре потонул,

Меж двух изгибаясь небес.

Но у Фета немало стихов, в которых своеобразный живописный эффект определяет движение чувства, лирической темы.

Так, в стихотворении «Диана» отражение в воде лика богини, колеблемое ветром, дает жизнь неподвижному мрамору.

Стремясь беспредельно расширить границы поэтического слова и как бы постичь законы живописи и музыки, Фет в то же время сознает неизбежную ограниченность словесного материала и, словно задыхаясь, восклицает:

Как беден наш язык! – Хочу и не могу, —

Не передать того ни другу, ни врагу,

Что буйствует в груди прозрачною волною.

Об этой жажде Фета «приручить» слово и одновременно его словесном бессилии («муке слова») писал поэт XX века Валерий Брюсов: «Вся… творческая деятельность… Фета была мучительной борьбой с незвучным и упорным стихом, бессильным передать порыв души. Фет не удовлетворялся жизнью в мире „таинственных дум“. Наслаждение мечтой было для него неразрывно слито с жаждой ее воплощения».

Фет был убежден, что именно поэт должен овладеть всеми тончайшими движениями души, познать мудрый и сложный язык природы:

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук

Хватает на лету и закрепляет вдруг

И темный бред души, и трав неясный запах;

Так, для безбрежного покинув скудный дол,

Летит за облака Юпитера орел,

Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.

«Вне моды»

В старости Фет разбогател. «…Я наконец осуществил свой идеал, – рассказывал он в одном из доверительных писем, – жить в прочной каменной усадьбе, совершенно опрятной, над водой, окруженной значительной растительностью». «При этом у меня уединенный кабинет с отличными видами из окон, бильярдом в соседней комнате, а зимой цветущая оранжерея». Усадьба, описанная Фетом, называлась Воробьевка. Он приобрел ее в Курской губернии, а насиженную, более скудную Степановку продал.

Достигнув житейского «счастья», Фет начал хлопотать о возвращении себе дворянской фамилии. Этой цели он тоже достиг, стал Шеншиным «по высочайшему повелению». В старости наконец осуществились желания его молодости. Но в литературе его знали как Фета, к новой фамилии относились иронически. Жизнь уходила вперед и обесценивала то, чего так упорно добивался Фет-военный и Фет-помещик. С собой в будущее она уносила только то, чего он добился как поэт.