Соловьиная ночь - [2]

— Здесь!.. Здесь… место моленное… Он, брат, тоже это понимает. Столько старцев его слушают — должен он своё усердие показать? Ты как думал — около обители ему благодать. Первым делом — за гнездо он спокоен, потому наших деревенских озорных мальцев нет. Тихо… Ну, он и старается. Что ж, пойдём чаю попить?..

И голоса замирают вдали, — и чутко прислушивается к ним старец Антонин. Дороги они и милы ему в эту ночь, как дорог и мил весь этот мир.

И каждая мелочь кажется ему многозначащей и осмысленной в уединении его кельи…

«Сапоги носят! — думает он. — Чай пьют! Слава Тебе, Господи, слава Тебе!.. В наши-то времена сапогов не было, чаю и не слыхали. Легче народу стало, куда легче… Ежели бы по-прежнему — ой, трудно… С каждым годом преизбыточественнее будет. И мятутся людие, и недовольны человеки, а кабы они назад оглянулись! Поняли бы, сколь их жребий легше… Нет, брат, — вздохнул он, обращаясь в сумрак к неведомому собеседнику. — Ты это напрасно… Мир тоже на месте не стоит, шатко ли, валко ли, а всё движется по путям, указанным ему… Ты думаешь — тяжко тебе, и ропщешь, и в смятении духа укоризненно сердце своё озлобляешь, а того, дурашка, и не видишь, сколь скудно до тебя-то отцы твои жили… От Бога-то сверху виднее. Ему всё как на ладони. Он понимает и не даёт миру слишком уж назад-то поворачивать… Покарает за грехи, а потом и смилуется… Ступайте де, рабы, дорога вам вольная… Эх!.. По нашему бы им, тогда бы расчухали, сколь сладко было… А то сейчас: постигнет тебя беда временная, и чудится она тебе сослепу с гору… И никнет человек, и веры не имеет… А зорче посмотри — всё тебе легче, чем прежде, и перенеси своё бремя — ещё отраднее станет… Ибо бремя моё легко есть!..»

Он стал было на молитву… И воззрился на тёмный лик простой иконы, точно вздрагивавшей в тусклом блеске лампады, но никак не мог сосредоточить мыслей, спутанных соловьиною песней.

«Погодить надо. Пускай уляжется»… — подумал он и опять сел к окну.

Белые фантомы тумана стояли ещё между деревьями. Месяц давно поднялся над липами, струившими свой медовый аромат. Мистические тени безмолвствовавшей ночи недвижно лежали у самой кельи… И вспомнилась ему другая ночь, такая же тихая, сладкая, чарующая… Сколько уж лет тому назад, — пожалуй, шестьдесят будет?.. Все годы у Бога равны, а всё-таки немало их прошло с той поры, как он неуверенно, робко стоял у белых стен обители и ждал утра… «В сапогах народ ходит… Чай пьёт… — опять пронеслось в его голове. — Слава Тебе, Господи, смиловался над человеками… Нет, я тогда босой был… Лапти-то за плечами точно сокровище какое нёс… Вон они соловья слушают, премудрость эту понимать могут. А и в ту ночь тоже соловей пел, только я его не мог вместить в сердце своём, потому оно само у меня в груди точно птица в клетке трепыхалось. Не до соловьёв было. Не понимали мы этого… Да!.. А утром-то, как врата обители растворили, точно зверь травленый боком вошёл я и простому иноку в ноги пал да и замер. Потому у нас одно пристанище было — монастырь. Коли не примет он тебя, загнанного, скудного и истерзанного, быть тебе всю жизнь рабом человеческим, а прикроет тебя чёрною рясою — и превознесён ты, и воскрес рабом Божьим… Да, им легко теперь! Иди куда хочешь…

Хорошо, что на доброго инока попал, сам из крепостных — иго-то моё понятно ему было. Кабы на духовного наткнулся, выгнал бы опять на старое положение… И спрашивал мало…

— Ты, говорит, каких помещиков?

— Свиристеловых, — отвечаю.

— Знаю… Жестоковыйные люди. Ну, да никто как Бог. Работать можешь? Здоров ты?.. — посмотрел, посмотрел на меня да и утешил. — Богу, брат, тоже крепостные нужны, чтобы на храме да на обители его труждались… Ступай пока к богомольцам, а я отцу-игумену поговорю. Может, он и благословит укрыть тебя…

И благословил. Леса тогда корчевали под нивы. Всякая рука на счету была. И работал же я… Господи! Бывало, день-деньской кипит, а всё не умаешься… Вернёшься в обитель и опять по хозяйству стараешься… Уж очень сердце преисполнено было, как цвет весенний теплу да солнцу раскрывалось. Братолюбивые были тогда иноки. Монастырёк ещё беднялся. Только и жили тем, что сами наработаем. Купцы городские свои кубышки тоже хоронили сокровенно. Не такие времена были, чтобы сокровища свои указывать, — и отец Антонин усмехнулся. — Красный околыш-то всюду прозревал; только ты хвост распустил, глядь — а он уж и закручен у него в кулаке… И судие неправедное тоже алкало и жаждало… Нонче-то благодать. Мировой, и самый плохой ежели, а всё на семь пядей старого судьи превозвышеннее. Жалуются нонче — слышно. Нет, они бы нашего попробовали! Раз случилось нашим инокам у мирового побывать… Сказывали, храмина чистая — суд всякой душе христианской милостивый и равный… Спаси, Господи!.. Нет, у нас-то как господин Свиристелов, Николай Петрович, к сестре подбирался да на двор её велел к себе привести, — так старшего брата посадили в тюрьму да без опросу всякого пять годов держали, а меня, чтобы не посягал, в солдаты под палки… Хорошо обители стояли… В них одних прибежища были…

А нонче — чай, сапоги!»

И чай, и сапоги — сливались в глазах схимника в одно с волею и правом, с достоинством человеческим и с нерушимостью его. И умилялся старец и смахивал рукавом слёзы из глаз, бормоча про себя: «Дай тебе Бог, кормилец ты наш, крестьянин!.. Дай тебе Бог прочно стать в своих сапогах, чтобы лиходей да злоимец не тащил их с тебя, не гнул тебя оземь — образ и подобие Божие. Встанут ещё многие невзгоды… Не разом и зима отходит. Нет-нет да и попытается закружить вьюгой, а только раз уж встало солнышко, да теплом настоящим повеяло, — не страшна тебе сила тьмы… Уступит она. Слышь — уступит… Не одолеет сила адова… Тьма кромешная, коли дрогнула раз, не бывать ей больше… Не бывать! Цвети же, земля родная!.. Красуйся, справедливая, милостивая!.. Помилуй, Господь, тех, кто послужил ей, кто рабов человеческих Твоими рабами сделал и из плена египетского извёл их… Авось и земля Ханаанская недалека: постранствуем ещё в пустыне, и откроется она очам, мёдом и млеком текущая»…