Соломенная Сторожка (Две связки писем) - [155]

У медленной Мойки, у Поцелуева моста, в сумрачном доме жил Дурново. Дом принадлежал министерству внутренних дел. Внутренние дела подлежали Дурново.

То ли из-за позднего часа, то ли еще почему, но просителей не было. Зевали два пожилых охранника в штатском, совершенно неотличимые друг от друга. За ярко освещенным столиком читал газету чиновник для особых поручений. Он недоуменно взглянул на Всеволода Александровича. Тот назвался, объявил, по какому делу.

– Вообще-то, господин Лопатин, – начал было чиновник, но вдруг улыбнулся не без кокетства: – А впрочем, что же-с, его высокопревосходительство Петр Николаевич отменили предварительную запись. Благоволите подождать, доложу. – И не то чтобы ушел в кабинет начальника, а бесплотно просквозил, словно бы и дверей не отворяя.

В продолговатом кабинете с глухими шкапами и портретами министров, убитых террористами, тайный советник – коренастый, с прилизанными грязно-седыми волосами и совсем белыми, снежными усами на лице, как бы изжеванном страстями, – занят был тем, что управлял внутренними делами империи, то есть читал бумаги с карандашом в одной руке и сигарой в другой.

Неслышно, словно летучая мышь, скользнув к огромному министерскому столу, чиновник, переломившись в поясе, едва успел назвать имя просителя, как Дурново, не поднимая головы, сказал: «Ага!» И прибавил, словно бы осипнув: «Тени минувшего…»

Зачем пожаловал коллежский асессор Лопатин, это, конечно, угадать не стоило труда. Труднее было определить, что же ответить коллежскому асессору, который, сомнений нет, тотчас побежит к левым, в редакции и к адвокатам. Дождались, подумал Дурново не без злорадства, будто и он тоже не «дождался». Впрочем, он тоже. Ведь вопрос-то о дальнейшей участи шлюшинцев зависит не от него, управляющего министерством внутренних дел, – никому не подконтрольная сила прет управлять делами внутренними. Он, тайный советник, советовал дать амнистию широкую и скорую. Как не понять? Надобно выпустить пар из котлов! Так нет, в Зимнем талдычат: сослать, сослать, сослать. И куда? В Восточную Сибирь – вот куда. Помилуйте, и это после бессрочного заключения! Нельзя не согласиться с левыми: пожизненное заключение – идеальная форма медленной смерти. Как заживо в землю, как заживо в стену. Но есть, господа, и такие времена, когда надо считаться с чуткостью и совестливостью русской души. Да, да, есть и такие времена. Он, Дурново, почел бы за благо немедленно распатронить этих шлюшинцев на поруки родственникам. Вот хоть этому Лопатину, что сейчас войдет. Войдет, а он, тайный советник Дурново, станет разводить турусы на колесах, не зная, что ответить.

Дурново приподнялся, блеснув стеклышками пенсне и опираясь на стол обеими руками. Долю минуты они смотрели друг на друга, оценивая, каково расправляется времечко с каждым из них.

– Прошу, – Дурново указал на кресло и покивал головой, давая понять, что нет нужды объяснять, что и зачем. – Видите ли, господин Лопатин, – начал он, легким движением, точно бабочку, снимая пенсне и устало прижмуриваясь. – Видите ли, я сознаю ваши чувства, ваше нетерпение, но… – Он помедлил, отвел руку с пенсне в сторону. – Я буду откровенен: вопрос окончательно не решен, и я затрудняюсь высказать вам что-либо определенное.

– То есть? – сухо и, как послышалось Дурново, угрожающе спросил Всеволод Александрович. – Амнистия распубликована на всю Россию, а вы, лицо, от которого зависит исполнение указа, вы мне говорите… Я отказываюсь понимать ваши «затруднения». Да, нам, россиянам, многажды давали примеры: не верь тому, что напечатано, только оттого, что это напечатано. Мне напоминать не надо. Но понимать вас отказываюсь. – Все это было произнесено тоном совершенно непросительным, а дальше-то и вовсе зазвучал ультиматум. – Прошу разъяснить: первое – подлежит ли амнистии Герман Александрович Лопатин; второе – если подлежит, то когда он будет освобожден от незаконного содержания под стражей; третье – где в настоящее время пребывает; четвертое – когда мы, то есть я и мой племянник, присяжный поверенный Бруно Германович Барт, сын Германа Александровича Лопатина, получим свидание.

Дурново смотрел на коллежского асессора: похож на доброго сельского батюшку, сейчас, однако, гневного. Дурново не хотел, чтоб левые газеты и митингующая общественность вопияла со всех крыш, особенно теперь, на пороге всероссийской стачки, а то и вооруженного мятежа. Но не только государственное, министерское соображение было у тайного советника. Было и какое-то иное, и это иное возникало из интонаций Лопатина-младшего, в которых различалось южное, близкое к малороссийскому, и еще потому возникало это иное, не государственное, не от ума, а от сердца идущее соображение, что Петр Николаевич, слушая «просителя», нет-нет да и посматривал на высокие, глухие, одностворчатые шкапы своего кабинета.

О да, там были двери одностворчатые, высокие, глухие. Он шел длинным коридором, увлекая за собой гул шагов, бряканье сабель и звон шпор: его сопровождали комендант крепости и жандармские обер-офицеры. У каждой двери комендант называл нумер заключенного и, склонившись к уху, шепотом называл фамилию, а он, Дурново, только что плотно закусивший, румяный от портвейна, «делал смотр» каторжанам. Спрашивал: «Нет ли заявлений?» – и, получив угрюмое «Нет!», бодро бросал: «Ну и отлично!» И дальше, дальше, увлекая за собой гул, бряканье, звон, нигде не задерживаясь.