Соло для рыбы - [6]

Старик нагнулся, что-то поднял с земли.

– Быть дождю.

– Почему?

– Улитка. – Он посадил моллюска на ладонь, и тот не испугавшись и не прячась в своей раковине, пополз по его коже, оставляя мокрый след.

– Они никогда не возвращаются туда, где были.

– Откуда ты знаешь?

Он не ответил. Я посмотрела на безоблачное небо над нами, на дома и деревья, приготовившиеся к жаре и засухе. Может быть это была сумасшедшая улитка?

– Почему?

– Да они и не помнят и желают только одного – наслаждения едой. И для этого тащат на себе бремя собственного дома, и растут вместе с ним, и оттого не имеют ни права, ни сил, ни возможности оставить его.

– Ну, прямо философия улитки.

– А мы меняем жилища, бежим оттуда, где были счастливы, и возвращаемся туда, где нас убивали. Или наоборот.

– И кому лучше?

– Так и я об этом. Не знаю. Видишь, мы не в состоянии понять даже улитку, а что уж там человека.

– Ага, кантовские вещи в себе. Здорово. Для чего это всё?

– Так просто. Может тебе интересно будет увидеть, что Кант для нас проще, чем улитка. Он нам ближе.

– А улитка? Ближе твоему Богу.

– Это сказала ты.

– Ну и что?

– Мысль уже не о себе. И диапазон пошире.

– Ну, спасибо.

Дед осторожно положил улитку на землю, повернулся спиной к Юсуповскому дворцу, облокотился о чугунную ограду парапета и долго смотрел на равнодушно сонную Мойку, монотонно скользящую мимо, как лента конвейера, уносящая прочь собранные кем–то мгновения.

– Можешь считать это смешным, а можешь… как хочешь. Но в 42-ом я здесь чуть не умер, причём не столько от ран, сколько от усердия лекарей, а в 58-ом от пожара. Так что да, традиция, наверное.

Я тут же произвела в голове вычисления, сколько было лет приблизительно тому, когда его первый раз чуть не прирезали, и сколько в декабре 16-го. Цифры получились нехорошие, тревожные, вызывающие озноб.

– Считаешь? Столбиком в уме? – гадкий дед опять ржал, как жеребец на выгуле. – Так ведь нет ничего достоверного. Все сведения процентов на 80 – выдумки. Вот одни говорят, что он был в молодости конокрадом, а другие…

– Что конём в зрелости – мне просто необходимо было сказать какую-нибудь грубость.

– Легче? – с искренним сочувствием спросил старик – Может, пойдём уже отсюда?

– Пожалуй – произнесла я как во сне.

И начала просыпаться где-то очень глубоко внутри себя. Тяжело, с неистовым желанием ни за что не открывать глаза, пока не вспомню и не осознаю того, что случилось накануне. Вроде бы ничего не изменилось вокруг. Разве что солнце стало ярче и жарче. Стоило это заметить, и процесс усилился. Свет и жар свернулись воронкой, падающей с неба, с востока, преломились в глазах человека, стоящего между мной и солнцем и врезались мне в лицо. Согрело или обожгло? Осветило или ослепило? Какая разница? Я сдалась.

– Веди теперь ты, отец Григорий.

Какими-то улочками, переулками, извилистыми, тенистыми, но душными, как родовые пути, проходными дворами, пропахшими человеческим нутром, я продиралась за своим проводником сквозь сгустившийся от начинающейся полуденной духоты воздух. Мы почти не говорили, и я не узнавала дороги, не задумывалась о маршруте, целиком отдавшись чужой воле, первый раз в жизни получая от этого болезненное наслаждение. И впервые мне удалось увидеть  в открывающейся передо мной двери не игру древесной текстуры или узор орнамента, кричащий об архитектурном стиле, а просто вход в храм. Вежливая прохлада, гостеприимное спокойствие полумрака на миг оглушили, но, что странно, не хотелось покидать это полубесчувственное оцепенение. Однако, непозволительная роскошь отрешённости, точнее, искажённое восприятие собственных чувств было обречено, я очень медленно, осторожно начала вбирать в себя внешний мир, или, он впускал меня, но я его не узнавала. Два с половиной лестничных пролёта, широких и некрутых, оказались такими трудными и долгими, точно приходилось подниматься из плотных океанских глубин, где я провела большую часть жизни. И теперь свет и воздух могут стать губительны. Но любые меры предосторожности не уберегли бы от разрывающей боли первого вдоха, когда я, стоя под куполом, посреди храма, рискнула поднять голову и посмотреть вверх.

Старец осторожно придержал мой локоть.

– Ничего. Это хорошо. Правильно.

– Что правильно?

– То, что ты чувствуешь.

– А что я чувствую?

– Что-то… Боль, наверное.

– Боль?! Конечно! Я не спала всю ночь, не ела больше суток, я шаталась по… – у меня перехватило дыхание, я поняла, что не права, что несу какую-то чушь, неуместную и обидную для нас обоих – Прости.

– Ничего. Это хорошо. Правильно. И пора…

Ни к чему было задавать новый вопрос. Моё бунтарство иссякло, и мне не хотелось сопротивляться.

По-прежнему придерживая мой локоть, осторожно и нежно, меня вели через храм, куда-то в северную его часть. Так отец ведёт свою дочь к венцу – подумала я, нет, немного не то.

– Почитай тут пока. Через десять минут начало. Я подойду.

– Что читать? – Но вопрос завис рядом со мной, так как мой поводырь исчез среди колон, икон и свечей, а я осталась перед запертыми дверями крестильни и честно пыталась вникнуть в тексты, вывешенные на стенке для ознакомления с порядком проведения таинства. Трижды перечитав заголовок «Символ веры», я ощутила себя буксующим разлаженным механизмом, переполненным выше краёв маслом, пусть высококачественным, но неподходящей марки. Сама вера для меня до сих пор являлась символом непостижимой жизни, где понятия «нельзя» и «можно» не имеют смысла запрета или разрешения, а означают нечто единственно возможное, некую осознанную необходимость, если воспользоваться знакомой с детства формулировкой. Символ веры, как функция более высокого порядка, четвёртое измерение – об этом можно слышать, читать, с этим можно смириться, как с бесконечностью космоса. И снова меня смутило удивительное свойство зарождающейся сегодня мысли – материализовываться в виде игры тепла и света. Солнце, хлынув в южные окна храма, вовсе не притушило, а скорее усилило свет сотен свечей, горящих перед иконами. Тёплыми, мягкими ладонями оно легло мне на плечи и повернуло снова лицом к открывающимся дверям. И я увидела собственную тень, уже вошедшую в небольшую уютную комнату и преклонившую голову к подножию купели. Ладони слегка сжали плечи, подталкивая меня вслед за тенью.