Сольник - [7]

И с погон погибшего срывая

Звезды, будто злое небо с глаз,

Мне солдат их протянул, кивая:

«Вот, возьмите — память вам от нас.

Не забудьте эту грязь — дорогу

К смерти в унавоженной глуши,

У него две дочки, все же к Богу,

Видно, он отчаянно спешил».

У Минутки, возле медсанбата,

Где по пояс рваные дома,

Видел я сгоревшего комбата

И державу, полную дерьма.

Дома у меня на книжной полке

Эти звезды до сих пор болят.

Капитана Марковца — осколки,

Всех доставшихся сырой зиме ребят.

Ту войну нам этой не исправить,

Пусть всё перебили, что потом?

На госдаче мемуары править…

Или же остаться с Марковцом.

чечня

Безразлично и малопонятно

На просевшем от солнца снегу

Мертвецы, как родимые пятна,

Улыбались, застыв на бегу.

Необычные рифмы и позы

Отражались в зрачках странных глаз,

Как игра, как бумажные розы,

Как интимное напоказ.

Как разбросанные парашюты —

Оболочки, шелк, стропы тел,

Где сухую солому — минуты

Гонит ветер в слепой предел.

Души в небе, играя, быть может,

Наблюдают судьбу за мной,

Как дрожу я от мысли — тоже

И готовлюсь к войне иной.

ангел

Я держал его руку, я был рядом с ним,

Когда во дворе умирал первый снег,

Когда выполз на крыши слепой черный дым,

Когда темной материей стыл человек.

— Я умру без любви, не молчи — говори.

Еле дышит печальное пламя свечи,

Топот клеток и шепот шагов у двери,

Расскажи мне, в чем смысл войны — не молчи

Чуть колышется пламенный огненный лик.

Плоть его — звуки, запахи, ветер и свет.

Божий звездный посланец, младенец-старик:

— Я устал, отвечает, жаль времени нет.

Жаль, что тело моё не склюет вороньё,

Не воскреснет потом под ольхой во дворе,

Жаль, свобода любить, умирать — не моё,

Смысл каждой войны спрятан в каждой игре.

Ангел обнял меня светлым алым крылом,

На мгновение вспыхнуло небо небес,

Выбирай, — улыбнулся, вздохнул и исчез…

А потом потемнело, потом рассвело.

сен-дени

Проститутки на Сен-Дени,

старушки — гипсовые обломки.

В их поседевших зрачках

героическая беспечность

и гипертонические ломки.

Пластиковые шубы, хлысты, ремни,

дряблые животы,

подагра и бесконечность.

В их глазах сохнет

былая мужская похоть.

Пенсионеры — постоянные клиенты.

Поддерживая старичков за локоть,

они помнят их юношами.

Теперь — больше матери, чем жены,

заботливо укладывают морщины

в розовые капюшоны.

Умирающие парижане,

покупая кровавые рты,

прически — ветры,

инсульт и тепло,

крашеные лица.

Эти, когда-то норманны и готы,

не одолеют уже

километры жизни

до великолепной гибели Европы,

до Канн и Ниццы…

А теперь на Сен-Дени

только гаснущие огни.

Сена — парижская дырявая вена

убаюкивает, грезит, прощает.

Старики не кончают,

у них изо рта — пена.

дом

В новом районе, бывшем загоне,

вырос огромный цементный кокон.

Серая пыль, затвердев в бетоне,

схватила и держит тысячи окон,

тысячи стенок, балконов, дверей,

тысячи вечнозеленых людей,

тысячи разнокалиберных глаз,

тридцать тысяч зубов и пять тысяч фраз.

Стилизованный внук Корбюзье

с Ван Дер Рое:

небо — два с половиной метра,

очередной рывок домостроя —

девять квадратов на человека!

Пищеводы подъездов, давясь, пропускают

тысячи тонн живой биомассы.

«Нам луше не надо» — это считают

передовые рабочие классы.

Тысячи кухонь каждое утро

жарят на нервах куриные яйца.

В тысячах спален каждое утро,

нежно сопя, заплетаются пальцы.

Здесь ежедневно кого-то хоронят.

Через неделю — горланят свадьбы.

— Не стой под балконом — горшочек уронят!

— Легче, родной, не провалилась кровать бы!

Одиночество здесь — царица досуга,

среди соседей — ни врага, ни друга,

вон, бабка грустит, опадают бока,

нет ни овец, ни козы, ни коровы,

ей на балконе завести бы быка,

а то на кой хрен такие хоромы?

Я тоже живу здесь, в квартире сто три,

и у меня двенадцать замков на дверях.

Я закаляюсь летом без горячей воды

и размножаюсь зимой при электросвечах.

Я замурован в этом каменном веке,

переварен железобетонным блоком,

я наблюдаю — как в сжатые сроки

сосед убивает в себе человека.

А миллионы мечтают об этой крыше,

нем им покоя под залатанным небом,

в тысячи глоток — граждане, тише!

Ведь я помню, когда мы делились хлебом,

делились солью, посудой, дровами,

ходили к соседкам за утюгами,

слушали хором футбол и хоккей,

короче, были, были…

площадь

В одиннадцать утра

на Красной площади

(как странно, где я?)

стоял на Лобном месте

с чашкой кофе и сигаретой,

рассматривая

беспомощные животы стрельцов,

Петра угрюмого на месте Мавзолея,

кумач революционных,

четвертованных,

остриженных в квадраты молодцов.

Музеем историческим смотрел я это утро.

Космическим дышала площадь,

я вновь — рождение поэта.

Спина кремлевская —

Буденновская лошадь, Гагарин,

чья-то злая камасутра.

И вот

прощенное, моченое пространство,

ограниченное властью,

стало частью,

моей любимой чашкой кофе

с сигаретой.

сон

э. ш.

Летчик в самолете говорил о птицах,

погружались в землю медные огни.

Может быть, нам, друг мой, больше не садиться,

разделить с пернатыми оставшиеся дни.

Ангелы и бесы, черти, херувимы,

ты в окно влетела, села на постель.

«Как наш сын? — спросила. — Под звездой одни мы».

Я смотрел на рамы сбитые с петель.

«Хочешь, полетели — покажу, где свили

Мне пространством время, оглянись, чудак».

Мы бродили в странном, параллельном мире —

В сказке или детстве, но, увы, не так.

Ветрами влекомы зеркала, машины,

нет границ у слова, с правдой слита ложь,