Солнечный ход - [5]

Каким по счету был сегодня Рим?

И кто его считал? Какой наукой?

Какой поэт укладывал в строфу?

Земля струила медленной разлукой

передо мной тарковскую траву,

как за ручьи удерживала реки,

спешащие исчезнуть по морям.

Я шел камнями в Рим,

из Рима – в Мекку,

к стене печали,

плакать по корням.

За веком век, как за самим собою —

незримый, словно солнце за луною.

Люди

Бог не скупился, когда раздавал

каждой душе по солнцу.

Он проникал и в дворец, и в подвал.

Он целовал незнакомцев.

В каждом зачатье Он третьим стоял

и наблюдал лукаво.

Всем до единого – крылья раздал,

всем до единого – право

ласточкой резать просторы небес

и говорить Словами.

Люди решили, что лучше без —

мы все сумеем сами.

Магические знаки

Не то чтоб я устал,

заговорив о Боге,

не то что б я узнал,

куда ведут дороги,

начавшиеся там,

где появилось Слово,

не то чтоб я нашел

следы пути иного

к прозрению души,

к любви или покою…

Я был как водопад,

я горною рекою

срывался с облаков

и бился об арыки,

я воплем ишаков

глушил людские крики,

я возводил Тянь-Шань

тенями над пустыней,

я пил то инь, то ян,

то высью ярко-синей

я напивался в стельку, в полный срач…

И черный загребущий карагач

пускал в меня иссушенные корни.

Арыки сохли. Спотыкались кони.

И солнце осыпалось с тополей.

И только полумертвый соловей,

преодолев земли пустые страхи,

нашептывал магические знаки,

мелькая в перекрестиях ветвей.

Последняя встреча

Поцелуй меня там,

где внезапно закончилось время.

Я хотел бы подняться,

я всех бы развел по местам,

воскресил бы друзей,

сунул ногу в небесное стремя

и взлетел над землей,

как секундная стрелка —

не по цифрам скользящая —

по голосам.

Что там будет? Кто встретит?

Как сделают сказку?

Серый волк станет плакать

над чепчиком желтой козы.

Остается ловить

промелькнувшую выстрелом каску,

абсолютно пустую,

и слизывать капли с росы.

Баллада о солдате

Итак, герой моей баллады.

Он претендует на роман.

Он хочет разводить парады,

как строчки по чужим томам.

Но удивляется… На полке,

без эполет, сменив мундир,

один лишь том

в безумной челке,

и тот, зачитанный до дыр.

Что делать дальше? Жить-то надо.

Куда же направлять войска?

Я б дал солдату мармелада,

но знаю, что его тоска —

одно стремление к свободе.

А там, а там, а там, а там…

Не дай мне, Господи, в пехоте,

пошли меня к другим родам.

Допустим, к авиационным.

И будет резать чудный МИГ

лазурь, блестя крылом,

подобным

тому, что я во сне постиг.

Он станет соплом плавить тучи,

как мысль моя, и так вилять

хвостом любви своей могучей,

что, просыпаясь, слово»… мать»,

какая пасмурная хмурость!

Но долгом праздничных баллад

меня послали на парад,

и – до звезды,

каким там родом

я встану,

как последний гад,

зато плечом к плечу с народом,

и даже ближе: к заду – зад.

Отброшу напрочь вшивый томик,

где тараканы и клопы…

Давай-ка лучше тыщу хроник

на радость алчущей толпы,

строфой трофейной подытожим

и в золотые корешки

иной порядок жизни вложим,

порезав землю на кружки.

А после будем на кладбище,

среди несносно трезвых звезд,

искать у трупа в голенище

топографический прогноз

великих тайн, несметных кладов,

устав от меди и парадов.

Итак, герой моей баллады.

Его, как хочешь, назови.

Он умирал под Сталинградом,

в Афгане слушал Ансари.

Как описать судьбу солдата?

Чечня, Словения, Бишкек —

война

с заката до заката

по кругу замыкала век.

Лишь детский сон с настольным солнцем

ласкал страницы мирных нив,

где он был тоже стихотворцем,

над книгой голову склонив…

О богатстве языка

В русском языке —

пятьсот тысяч слов.

В английском – триста тысяч.

А я говорю языком ослов,

в ваши души губами тычась.

И нужно ли больше? Я говорю,

глаза поднимая к небу,

к тому лаконичному словарю:

солнцу, воде, хлебу.

Истин так мало, что их приукрашивать —

глупая трата времени.

Вы научитесь сначала спрашивать,

а дальше решайте, теми ли?

барак бабрак бароккорококо

Дмитрию Невелеву

Послушайте, вилли, вы или забыли,

что мили под килем, виляя, уплыли?

Вы или забили на то, что финтили

ленивые тили в типичной квартире.

Об Осе и Ёсе, о Вели и Мире,

о том, что уже замочили в сортире

мальчишек, драчёных

на красном клистире…

Послушайте, вилли,

так быть или были?

Так слыть или слыли?

Так срать или срали,

когда ускорялось дурацкое ралли —

и жизнь проносилась,

как муха под килем,

гремя плавниками по мелям и милям

пустого пространственного одночасья…

И вся эта муторная —

пидорасья —

страна

любовалась изящным скольженьем

того, что казалось небес отраженьем,

и тем, чем горчила,

как водка и деготь,

судьба, острой щепкой

целуя под ноготь?

Послушайте, вилли, равили, тютили,

фаэли, растрелли, говели, постили,

барокки, бабраки, канары, сантьяги

и красно звенящие медные стяги,

и вялотекущие белые суки,

и белые-белые

мамины руки.

2000

Шутка

Смерть такая каверзная штука,

что ее давнище пережив,

я ищу уверенного друга,

в том, что он бессовестен и лжив.

Мы включаем лампочки в потемках,

мы взрываем замки в облаках,

и в газетных маленьких колонках

мельком вспоминаем о богах,

о любви, о творчестве, о вере,

о себе, как это ни смешно…

Кто кому приоткрывает двери

в то, что им уже предрешено?

Я уйду в зеленые высоты

за слеженьем зловеликих глаз.

Я уйду туда, где пахнут соты

солнцем, отразившимся от нас.

Леде

Я не тоской приду к тебе болотной,

незримым светом наполняя тьму,

прижмусь к твоим рукам