Солнечный день - [67]

У Гришиной ласковой мамы было героическое прошлое. Родилась она в донской казачьей станице. И прежде чем революционным вихрем занесло ее в Москву, еще девушкой принимала участие в Великой Октябрьской революции.

Если и удавалось упросить маму рассказать о своем детстве и юности, она избегала ярких разговоров о собственном героизме. Но Гришка многое додумал, дофантазировал сам.

Романтика казачьей жизни, где конь — брат, шашка — сестра, а привольная степь — дом родной, волновала мальчика и заставляла размышлять. Поначалу он не понимал, как могли бедные казаки послушаться богатеев-атаманов и стать на сторону белых. Мать объяснила Грише, что потом казачья беднота в большинстве своем пришла в революцию. Как пришел в революцию и мамин отец, который раньше о красных и слышать не желал, а потом, уже под виселицей, ударил ногой белогвардейца-палача и крикнул: «К черту, белая сволочь! Без тебя знаю, как надо умирать!»

Бог весть откуда мать знала про этот эпизод. Видеть это она не могла — тогда она сама погибла бы, — но жизнь революционеров непроста, а действительность превосходила самое буйное воображение. Гриша с величайшей охотой уверовал в эту историю о своем гордом и непреклонном деде. Выспрашивал у матери подробности, о которых та не знала — ведь ей самой рассказали о гибели отца другие люди. Зато она часто вспоминала о своем детстве в казачьих степях, о матери, братьях и сестрах. Об отце, человеке гордом и мужественном, но таком же казаке, как и все в станице, мама девочкой не раз отведала его казачьего ремня. Короткой, но яркой историей своей семьи Гриша очень гордился.

Тете Дуняше не нравилось, что ее Гришеньке «забивают голову разными глупостями». Гриша впадал в буйную детскую ярость и презрительно звал тетю Дуняшу просто Дуней, опуская «тетю», что пожилая тетушка воспринимала весьма болезненно. И нет-нет да и устраивала небольшую семейную сцену. Объявляла забастовку, отказываясь готовить, запиралась в своей комнате и начинала голодать. В таких случаях Гриша попрекал мать Дуняшей, не понимая, как это у красной революционерки и дочери казачьего героя этакая сестра. Вот тогда-то он узнал, что тетя Дуняша — сестра его родного отца Григория Даниловича, живущего в Сочи. Гришу удивили эти запутанные семейные отношения. Но он обрадовался, что тетя Дуняша не мамина сестра, и после настоятельных просьб матери решил в дальнейшем признать за Дуней законное звание тетки.

Гриша съел лепешку, запивая молоком. Это было вкусно. Он не мог подобрать достойного сравнения для этого вкуса, ведь то был вкус жизни. А жизнь Гриша любил, как можно любить ее в двадцать два года.

Минуту назад, еще не утолив голода, в порыве благодарности, он готов был обнять старика, и не только за еду. Но сейчас Гриша был почти сыт. К нему отчасти вернулись силы, сознание своего положения и долга солдата. Он вспомнил еще одно правило Мити Сибиряка — Гриша все еще оставался студентом и хорошо запоминал уроки. Правило гласило: если сегодня у тебя есть кусок хлеба — считай, что его половина. Завтра, когда взойдет солнце, ты снова захочешь есть. И то, и другое — непреложная истина.

Поэтому он завернул вторую лепешку в газету и сунул в карман. Молоко выпил все. Не мог оторваться, пока не выпил все до последней капли.

Старик тряхнул пустой посудиной, на лице его появилось что-то вроде понимающей улыбки, которая в свете фонаря смахивала на злобную ухмылку. Гриша не знал, что и подумать. А старик показал на карман Гришиной куртки, в котором исчезла вторая лепешка.

— Снез то[36], Иване! — сказал он.

Гриша не понял. Для него эта ржаная лепешка была бесценна. В первую минуту он испугался, подумав, что незнакомец требует ее обратно.

Старик подошел ближе и коснулся Гришиной куртки.

— Снез то, — повторил он. — Осушек[37], снез то.

Гриша настороженно отодвинулся. Вместе с лепешкой в кармане лежал пистолет. Пистолет образца двадцать четыре, девятимиллиметрового калибра. За то, чтобы добыть его, Митя Сибиряк заплатил жизнью. Это оружие да ржаная лепешка стали теперь его надеждой. Гриша не собирался отдавать ни того ни другого.

Заметив, что русский насторожился, старик сказал успокаивающе:

— Ни-че-во, — и пальцем показал на свой рот. — Ез[38]. Ез, Иване.

Гриша все еще не понимал.

— Ез, Иване, — настойчиво повторял старик. — Зитра пшинесу. Хлеба, млеко[39].

Старик поднял фонарь, чтобы увидеть лицо русского. Увидел, видимо, не то, на что рассчитывал. Помолчал, подумал. Вспомнил что-то и улыбнулся.

— Хлеб, — сказал он по-русски. — Зав-тра принесу. Зав-тра вье-чером. Ку-шай, снез то.

И он усердно показывал на карман, во избежание недоразумений, на собственный.

Гриша понял, широко улыбнулся. За такую улыбку когда-то многие девушки с Усачевки пошли бы в огонь и в воду. Но старик удовлетворенно что-то прохрипел, шутливо откозырял и повернулся к русскому сутулой спиной. Гриша успел заметить, что, выходя из сарая, он задул фонарь.

Гриша остался один. Все, что сказал и сделал этот неожиданно появившийся старик, явно свидетельствовало о его намерении помогать Грише и дальше. Он немного приободрился. И зачем бы старику приводить сюда немцев?! Уж коли он принес еду, значит, без сомнения, знал о Гришином пребывании в сарае. Выдать его он мог бы сразу.