Солнечный день - [51]

— Но прежде, чем вы решите, какой путь вам избрать, — продолжал учитель, — послушайте, что вам скажет один человек. Он специально приехал, чтобы побеседовать с вами.

А человек этот уже стоял рядом с учительским столиком и нетерпеливо потирал руки. Когда учитель закончил, он взял слово.

Человек говорил и говорил. Он говорил о Родине, о национальных чувствах, о народе. Потом неожиданно перешел на народное хозяйство, подорванное нацистами.

— Что необходимо республике, чтобы всем нам хорошо жилось? — спросил он. — Ну, дети? Конечно, уголь! Уголь — это кровь в жилах нашей республики! — ответил он сам, потому что крестьянские дети называли молоко или хлеб. — Уголь, дети! Не будет угля — не будет топлива, не поедут поезда, электростанции не дадут тока. Уголь, дети, — это свет, уголь — это будущность нашей республики. Молодая республика ждет уголь и надеется, что именно вы, молодежь, дадите ей уголь. Неподалеку отсюда, ребята, менее чем в сорока километрах, расположен угольный бассейн. Вы наверняка проходили это на уроках географии. Там ждут молодых парней, ждут, что они придут на помощь. Вас обеспечат жильем, едой, со временем выдадут горняцкую форму. Горняцкая профессия станет почетной и уважаемой.

Учитель был несказанно удивлен, нет, он просто поразился, что этот хмурый, молчаливый мальчик с невеселым взглядом первым поднял руку. Учитель был неплохой человек; если б не грозные военные годы — а у оккупантов к нему был счет и, надо сказать, отнюдь не малый, и потому он опасался за свою семью, — то он давно присмотрелся бы к мальчику повнимательней. А сейчас этот мальчик, единственный из всех, поднял руку. Остальные смотрели равнодушно. Они были детьми крестьян, их родина — деревня, здесь их хозяйство, их дворы. Ну́жды той, большой, Родины, которую называют «республика», их не волновали.

Но и мальчика заинтересовали отнюдь не патриотические призывы вербовщика. Единственное, что он понял из его долгой тирады, что где-то, далеко отсюда, есть место, где его накормят и дадут ночлег. Чужой человек казался добрым и говорил ласково. Может, он не станет избивать его бичом…

— Боже ж ты мой, пан Брабец, кого это вы мне привезли? Пришлось чуть не скребком отскребать! Грязь с него так и течет, и одежку пришлось новую дать.

— Известное дело, пани Томашкова, к нам на шахту золотая молодежь не побежит, — ответил ей вербовщик пан Брабец, он же директор создаваемого интерната для горняцких учеников.

— Парень ко мне привязался, пойду, дескать, да пойду с вами. Я ему говорю: «Тогда беги собирай вещички. Спроси разрешения у родителей, а завтра приедешь, вот тебе адрес». Он на меня вылупился, будто с печки свалился, и отвечает, что собирать ему нечего, а говорить некому. «А кто, — спрашиваю, — тебе денег на дорогу даст?» Он опять молчит и только смотрит. «Другой, — говорю, — одежонки у тебя нету?» То тряпье, в чем он в школе был, я бы и на пугало огородное не напялил. Парень молчит. Но стоило мне сдвинуться с места, он за мной, я шаг шагну, и он тоже. Вот и пришлось взять его с собой, хотя мне надо было ехать в Пржибылов. А впрочем, там тоже живут одни зажиточные, вряд ли кого уговоришь пойти на шахту. Поехали мы с мальчишкой вместе. За билет мне никто денег не вернет, я на это и не рассчитываю. Заплатил из своих командировочных, а сами знаете — они у меня жидковаты, как спитой чай! Вот вам и все радости, — вздохнул пан Брабец, но никак не потому, что жалел истраченных на мальчишку денег.

Пан Брабец работал на новой работе не за страх, а за совесть. Перед войной он был коммивояжером, рекламировал мыло и косметику. Во время оккупации немцы его мобилизовали и в порядке трудовой повинности послали на Болденку. Он привык к шахтерам. А после Освобождения, когда возникла необходимость открыть интернат для горняцких учеников и для этой цели использовать бревенчатые бараки, в которых при немцах держали мобилизованных, новый заводской комитет предложил заняться этим ему: человек он бывалый, знающий, что к чему. Такому, как говорится, палец в рот не клади! И пан Брабец нашел женщин, они бараки вымыли-выскоблили и продезинфицировали. Он где надо постучал кулаком по столу и выпросил кой-какую мебелишку да постельное белье, брошенное второпях удравшим вермахтом, и вот пожалуйста, интернат готов.

Интернат готов, а учеников нет. Тогда пани Брабцева завернула своему муженьку четыре ломтя хлеба с салом, сунула в потертый портфель, помнящий еще довоенные путешествия предприимчивого коммивояжера, и пан Брабец отправился по селам и деревням набирать на шахту горняцких учеников. Свои поездки он завершил в тысяча девятьсот сорок пятом, к концу учебного года с весьма скромными результатами: уговорил пятнадцать ничем не примечательных подростков, большей частью сирот или сыновей не слишком радивых родителей.

Среди лучших сразу выявился ученик Вацлав Томанец, тот самый, который так привязался к пану Брабецу, что даже не стал ждать, пока ему выдадут в школе документы.

Мальчик, впервые за четырнадцать лет своей жизни услышавший доброе слово и получивший сытную пищу и приличное жилье, стал выказывать пану Брабецу, пожалуй, даже слишком назойливую благодарность. Он ходил за ним по пятам и наперед угадывал его желания. Через три месяца мальчишка поразил пана Брабеца, молча выложив на его письменный стол восемьдесят четыре кроны в послевоенном пересчете.