Солнечный день - [43]

Во дворе Болденки меня как-то остановил председатель завкома:

— Ты когда объявишься на собрании? — поинтересовался он.

Действительно, я уже несколько месяцев не заходил в заводской комитет.

— Все времени нет, — выкрутился я поспешно.

Длилось это полгода. Нельзя сказать, что оба мы не понимали, к чему такое может привести. Но говорить не хотелось. Каждый замкнулся в себе. Нас давило отчуждение, словно каменная плита или сплошная стена падающей с большой высоты ледяной воды. Но наша мечта о блестящем Молохе не отступала. Деньги! На сберкнижке уже лежало девятнадцать тысяч, сто двадцать две кроны. Сто двадцать две кроны остались от моих холостяцких накоплений. Мы строго, более того, с упорством, достойным лучшего применения, придерживались выработанного нами графика.

Как-то к нам зашел отец, понянчиться с внучкой. Думаю, то, что происходило между нами, он заметил давно, но молчал, не желая вмешиваться. У молодых свои завихрения.

В тот вечер нервы у нас были напряжены до предела. Малышка Элишка при всей своей живости и сообразительности никак не желала проситься на горшочек. Раздраженная мать, которая металась от работы к стирке, от стирки за покупками, от покупок на кухню, наверное, в первый и уже наверняка в последний раз шлепнула девочку по мокренькому задику. Малышка заревела и с жалобными слезами кинулась к деду.

Отца словно плетью хлестнули.

— Ты почему ее бьешь? — злобно накинулся он на Элишку, Королеву Элишку, которую с первой встречи просто боготворил. Элишка молчала. Даже наши дела не смогли ее настолько озлобить, чтобы она позволила себе огрызнуться на моего отца. Она знала, как я его люблю. И сама относилась к нему с нескрываемой симпатией.

С минуту стояла мучительная тишина. Отец прислушивался к чему-то в себе. И вдруг заметил мои руки.

— Ты что, больше в штейгерах не ходишь? — спросил он.

— Хожу, — ответил я мрачно.

— Так почему у тебя такие страшенные лапы?

— Работаю по воскресеньям в «Конго», на дороге, — признался я.

Что такое «Конго», отец знал хорошо. Он вкалывал там несколько лет.

— На что тебе столько денег? И почему Элишка пошла на работу? — выпалил он то, что мучило его вот уже несколько месяцев.

— Копим на машину, — признался я в надежде, что отца, всю жизнь ходившего пешком, тоже ослепит лучезарное видение.

Отец приподнялся на стуле.

— Ты болван, — сказал он с чувством, — вол рогатый! Для того я дал тебе образование, чтобы ты маялся, как корова, из-за пары центнеров дурацкого железа? Ты что, голодаешь? Детям не на что обувку купить? Одеял нету? Картошки? Приходи ко мне, я не бедствую, могу подбросить. Но не на телегу! — Голос у отца пресекся. — На телегу не дам и медного гроша!

— Мне ничего не надо, — неуверенно оборонялся я. — Если б хотел, давно бы пришел. Мы к вам и Малышку не приносили, чтоб вы не догадались.

— А я и не собираюсь тебе давать, — свирепо отрезал отец.

— Кому-то и там надо работать, — попытался я перевести разговор на высокогражданственные, общественно важные причины, чтобы как-то объяснить свою исключительную любовь к труду.

— Надо, — допустил он. — Но не каждому и не по всякой причине. Прежде чем влезать в дерьмовую затею, не худо и мозгами пораскинуть. Здесь у вас тоже дерьмом несет! — И он потянул носом, хотя наша квартира всегда была стерильно чистой. — Не худо бы подумать, — продолжал он, — что ты у меня один-единственный сын и я хочу дождаться внука. Автомобиль не утешит тебя на старости лет и не родит тебе внуков.

И, схватив шапку, отец, не попрощавшись, хлопнул дверью.

— Послушай, — сказал я в тот же вечер Королеве Элишке, — может, нам на эту машину на…

Я специально избрал именно это грубое слово. Оно точно определило мое теперешнее отношение к «железной мечте».

— Пожалуй, — ответила Королева Элишка. — По правде говоря, я и сама давно об этом думаю.

На следующий год у нас родился второй ребенок.

Как вы и сами понимаете — девочка.

Даю слово, мы вовсе не хотели сделать отцу назло.

КУСТИК

Большого желания распространяться об этой истории у меня нет по той причине, что я сыграл в ней роль самозваного вершителя чужих судеб. Более того, я выгляжу чуть ли не аферистом. Единственное, что может послужить мне оправданием, — это мое полное неведение, чем вся эта петрушка может окончиться и что все я натворил по глупости. Когда я осознал всю меру и возможные последствия своей несерьезности, было уже поздно что-либо изменить. В те поры я безо всяких оснований безмерно гордился собой, полагая, что разрешу любое недоразумение ко всеобщему удовольствию.

Я уже, кажется, упоминал, что у себя на Болденке занимался всевозможными общественными делами. Нес определенные нагрузки в общественных организациях, приходилось мне выполнять поручения и по сугубо личным, более того — конфиденциальным просьбам. Ко мне обращались со всякими своими бедами шахтеры и бабенки, что работают наверху. Я выбивал квартиры и пенсии, хлопотал о прибавке к зарплате и разрешал семейные конфликты. Тюкал одним пальцем на своем стареньком «Континентале» заявления, случалось даже замолвить словечко в дисциплинарной комиссии за некоторых незлостных прогульщиков, разумеется в тех случаях, когда была хоть искра надежды, что я расшибаюсь в лепешку не зря. Я был свидетелем на свадьбе у Быстроглазого Штефана и полез не в свое дело, когда, не посоветовавшись с доктором Ого-го, уговорил цыгана Ройко лечиться от алкоголизма. Кроме того, я вел хронику Бригады социалистического труда.