Солнечные дни - [11]

Но она уже сама заметила его, и ее милое детское личико вопросительно глядело на него. Отступить было невозможно.

Он превозмог волнение и сказал:

— Лидия Алексеевна, пожалуйте сюда на минуточку!

Его голос срывался.

Она подошла к нему, опахнув его всего нежными духами, лаская его ясным взором милых детских глаз, которые, казалось, ласкали всех и все, от неба до последней козявки. В розовом воздушном платье она казалась ему теперь светлой обитательницей какого-то бесконечно светлого мира, выглянувшей на него из-за розовой ткани облака. На минуту он забыл все, что хотел сказать, для чего шел сюда.

— Здравствуйте! Вам что? — спросила она первая, видя его замешательство.

— Я нашел гребенку, — сказал он, оправившись и уже весело и подумал: «Не ее, не ее, не ее!»

— Вот тут, отсюда недалеко. Думаю, не ваша ли? Гребенку, — повторил он.

И он подал ей свою находку счастливый уже тем, что видит ее, говорит с нею. Между тем она приняла гребенку, оглядела ее со всех сторон и сказала:

— Да, это моя.

Она повертела ее в своих тонких пальчиках снова с невинным видом ребенка.

— Без всякого сомнения моя. Благодарю вас! — добавила она с кроткой улыбкой.

А Жмуркин, отходя от забора, думал:

«Ну, что же? Ее, так ее. И все-таки это ничего не доказывает. С такими глазами не лгут! Никогда! Не лгут, не лгут!»

VII

Дни стояли все такие же солнечные, ясные, теплые и приветливые, обещая богатые жатвы. Изредка шумно падал обильный и теплый дождь; изредка со свистом проносился ветер, сломав несколько сухих веток в лесах и рощах; а затем снова окрестности светлели в ясных, безоблачных днях. Обширная Загореловская усадьба, широко раскинувшаяся на скате холма, среди расступившегося перед нею леса, точно купалась в этом радушном свете и тепле, и весь ее щеголеватый, вычищенный вид словно говорил о счастии и довольстве, о привольной и обеспеченной жизни. А Загорелов ходил все такой же веселый и счастливый по полям и лугам, по десятинам, освобожденным из-под болота, весело прислушиваясь к радостному шелесту тучных злаков, к неугомонному грохоту мельницы, оглашавшей окрестности гулким и счастливым ревом победителя.

Он уже потирал руки, высчитывая ожидающие его барыши, хмелея от счастья, составляя в уме планы будущих работ, долженствовавших обогатить его, по его соображениям, с сказочной быстротою.

«Я буду богат, я буду страшно богат», — думал он, весь сияя от счастья, заглядывая вперед с уверенностью удачника, еще не знавшего поражения.

Иногда он приходил в контору к Жмуркину, вычищенный и вылощенный весь словно благоухающий силой, здоровьем, свежестью и уверенностью в себе, как солнечный день в тучном поле.

— Лазарь, — говорил он ему однажды в одну из таких минут, — жизнь — превкусная штука, и у каждого из нас она одна. Прозевать жизнь — значит прозевать все. Человек должен пользоваться ее дарами от всего сердца, ловить фортуну за хвост и прыгать к ней на спину, как на лихого коня. Одолеешь — твое счастье, а нет — «со святыми упокой». Значит, ты только для того и был создан. Кролик, угодивший в пищевод сокола, не заслуживает лучшей участи, если он не умеет хорошо прятаться. Ведь и ослепший сокол будет принужден умереть с голода; ни одна самая негодная тварь не сунет ему в горло своей головы, ибо на жизненном рынке она будет стоить дороже гения, утерявшего силу. Бедный сокол! Имей мужество умереть, если даже негодная лягушка без труда увертывается от твоих лап! Имей мужество умереть, и да благословят твою кончину боги Эллады!

Жмуркин выслушивал его молча, с почтительностью на бледном лице, и про себя думал:

«Кто же я? Кролик, не умеющий прятаться, или ослепший сокол? Если кролик — туда мне и дорога, а если сокол — прозреть еще возможно!»

На пророка Елисея, 14-го июня, вечером, Загореловы собирались к Быстряковым. В этот день Елисей Аркадьевич праздновал свои именины, и вечером у них собирались соседи!

Анна Павловна стояла по этому случаю в спальне перед зеркалом и, шурша шелковыми юбками, надевала корсет. Около нее возилась Глашенька, безуспешно помогая ей в этом, и сердито ворчала:

— Ну, матушка, и нагуляла же ты тело! Ой, Господи! Ни одно платье не стягивается! Что же теперь делать?

— Ничего, я довольна, — говорила Анна Павловна ленивым голосом, — все мое при мне и останется!

— Ты думаешь жиром своим мужа себе обеспечить? — сердито ворчала Глашенька с каплями пота на висках. — Ох, баба, эй, баба, не форси! И после сдобной булки в частом быванье на рыбью кость тянет! Всякое бывает!

Умаявшись, она выскакивала в буфетную и сердито шипела:

— Фрося! Чего ты зубы-то скалишь, телка! Иди, помоги барыне корсет надеть, у меня руки опускаются! Чего глазенапы-то выкатила! Кнута на вас нет, согрешила я с вами, грешница!

Глашенька вечно на всех сердилась; она считала себя по праву выше людей, так как, кроме среды и пятницы, она еженедельно ела постное и по вторникам.

В то же время в саду по аллее уже совершенно одетые, чтоб ехать в гости, ходили Перевертьев и Суркова. Перевертьев, черненький и юркий, с сетью морщин на висках, лукаво поглядывал на Суркову своими быстрыми глазками и говорил ей, скаля зубы: