Солнце встает не для нас - [14]

Все эти подробности сообщил мне старший матрос Пинарель, молоденький белобрысый весельчак небольшого росточка, которого я застаю в санчасти, вернувшись туда из камбуза; он уже в третий раз заходит по поводу своей ногтоеды, которая, впрочем, хорошо заживает — неплохой повод для того, чтобы поболтать со мной.

— Больно уж тут с тобой носятся, краб,— говорит ему Легийу.

«Крабами» на жаргоне подводников называют старших матросов.

— А как же? — отзывается Пинарель. — Не дай бог дойдет до гангрены,— всю кисть оттяпают.

— Самое большее — палец,— утешает его санитар.

— Какая разница? — удивляется Пинарель.— Хотя бы и палец. Не думаю, чтобы моей невесте это понравилось, ведь мы собрались пожениться в конце путины.

Офицеры говорят «рейс», а матросы — «путина». Емкое словечко, хотя, надо признаться, звучит оно как-то нелепо по отношению к кораблю, который не имеет никакого касательства к рыбному промыслу. Но мне нравится, что матросы на подлодке сохранили это освященное вековой традицией выражение, где оживают все трудности долгого морского пути по бурным волнам.

— Всего-то делов — один палец! — ухмыляется Легийу.

Я неодобрительно кошусь на него, он замолкает.

— Что же, поздравляю вас с предстоящей свадьбой, Пинарель,— обращаюсь я к своему пациенту.— А нельзя ли взглянуть на фотографию невесты?

Он только этого и ждет. Тут же сует руку в нагрудный карман, где рядом с дозиметром хранится карточка в целлофановой обертке, и сделав равнодушное лицо, протягивает ее мне.

— Очень даже ничего,— говорю я.

— Экстра-класс,— оценивает Легийу.

— Вся штука в том,— с серьезным и внушительным видом объясняет Пинарель, засовывая карточку обратно,— что мне скоро исполнится двадцать два — самая пора жениться.

— Подумаешь,— не соглашается санитар.— Двадцать два — не такие уж и годы. Можно не торопиться.

— Прошу прощения,— возражает мой пациент,— я не согласен. Мне всего двадцать два, это верно, но я уже, можно сказать, старый морской волк. И на «Маршале Фоше» ходил, и на малых подлодках два с половиной года прокантовался, а теперь вот пошел во вторую путину на ПЛАРБ.

— Ну и как, понравилось вам на «Фоше»? — спрашиваю я.

— Нисколечко. Громадная посудина, не корабль, а настоящий завод. Две тысячи человек команды. А капитан — ни дать ни взять господь бог. Знаешь, что где-то он да существует, но в глаза его никто никогда не видел. То ли здесь. Все тебе знакомы, капитана каждый день можно встретить в коридоре, и он тебе тут же: «Здрасьте!» Ты не поверишь, Легийу, он мне как-то сказал: «Не забывайте, Пинарель, какую важную роль вы играете на борту».

— У нас все играют эту самую роль,— раздраженно бросает Легийу.

— А все равно приятно,— не уступает Пинарель. И оборачивается ко мне, надеясь на большее понимание:— Я, доктор, заведую холодильными установками, а по совместительству — и гальюнами. И вот представьте себе, что будет, если я зазеваюсь и холодильники разморозятся? Сколько тухлятины придется выкинуть за борт? А чем братва питаться будет? Или, к примеру, гальюн засорится, или, скажем, с дерьмобаком какая неувязка выйдет...

— Можешь не продолжать,— обрывает его Легийу,— мы и так все поняли.

— Вы говорите, Пинарель, что два с половиной года отслужили на малых подлодках? И каковы ваши впечатления?

— Ха, впечатления! — смеется Пинарель.— Получше, чем от нашей махины, несмотря на тамошние койки с подогревом и прочие прелести.

«Подогрев» коек на малых подлодках связан с нехваткой спальных мест: два на троих матросов. Когда один заступает на вахту, другой отсыпается в неостывшей постели.

— Не очень-то это удобно!

— Конечно, особенно в сравнении с ПЛАРБ,— здесь у каждого свой угол,— соглашается Пинарель.— Но есть там и свои преимущества. У малой подлодки габариты раза в два меньше. И вдвое меньше народу! Этакая сплоченная семейка...

Ближе к шести часам я отправляюсь в кают-компанию, чтобы выбрать себе книжку, и встречаю там лейтенанта Бекера. Это здоровенный, крепко сбитый верзила, метр девяносто ростом, краснорожий и бородатый — огромные ручищи, ноги как у слона, серьезный и холодный взгляд из-под тяжелых очков в роговой оправе. Сидя в кресле, он вышивает крестом чайную салфетку. Иголка в его лапище кажется совсем крохотной. Я присаживаюсь рядом.

— Вот уж не знал за вами таких талантов, лейтенант.

— Какие там таланты, доктор,— важно отвечает он,— крестиком-то каждый сумеет.

— Это чайная салфетка?

— Угу.

— И сколько вы их думаете сделать?

— Полдюжины плюс скатерть.

— Успеете до конца рейса?

— Постараюсь. Хотелось бы порадовать супругу.

Я всматриваюсь в него: в этом богатыре есть нечто от каменной статуи, холодной с виду, но наверняка исполненной внутреннего жара. И как трогателен этот великан, вышивающий в свободное время салфетки для своей супруги! Он ведь так и сказал — «супруга», а не «жена». Лейтенант, должно быть, из тех людей, что серьезно относятся не только к брачным узам, но и ко всему на свете.

— Вышивание доставляет вам удовольствие?

— Помогает расслабиться. Одно плохо: при неоновом освещении недолго и глаза испортить.

Иными словами, нет в мире совершенства, и даже само «расслабление» может оказаться утомительным. Хочется сказать ему об этом вслух, но боюсь, моя шутка его не порадует.