Солнце в рукаве - [55]

– А меня не устраивает, – почти весело заметил он. – Разве ты не хочешь мне нравиться? Или я тебе больше как мужчина не интересен?

Вопрос был задан невинным тоном, но Надя заметила, как его бровь взлетела вверх, судорожно дернулась щека, а глаза, обычно спокойные и чуть насмешливые зеленые глаза, будто бы потемнели. Это был нехороший знак.

– Конечно, интересен, – поспешила ответить она. – Я тебя люблю. Только вот… Когда мы познакомились, я тебе вроде бы нравилась. Ты даже говорил, что я сексуальна.

– Это так. – Закурив, он кивнул. – Но я за то, чтобы люди совершенствовались. Постоянно работали над собой. В этом плане ты мне показалась идеальным материалом. Я сам все время работаю над собой и вовсе не хочу, чтобы моя жена топталась на месте, как животное… В общем, вот тетрадки. Два дня тебе на изучение, с понедельника начинаем работать по программе.

Надя предпочла не спорить, молча приняла тетрадки, засунула их куда-то в стопку глянцевых журналов и тут же о них забыла. Они провели замечательные выходные вдвоем. Было шоколадное фондю в его любимом швейцарском ресторанчике, и катание на сноубордах в Яхроме по уже скупому, ледянистому мартовскому снегу, и любовь – дома, на плетеном непальском ковре. Неприятный разговор забылся, Надя снова чувствовала себя защищенной и счастливой.

Но в понедельник вечером, вернувшись с работы, он, не успев разуться, сказал:

– А за ужином я хотел бы просмотреть твои сегодняшние записи. – И, встретив непонимающий взгляд, добавил: – Я о тетрадках, которые мы договорились вести.

Как это авторитетно прозвучало в его исполнении – «мы договорились».

Наде пришлось признаться, что о тетрадках она забыла. Егор не рассердился, но со вздохом предупредил, что если и завтра она продемонстрирует столь же наплевательское отношение к его невинной просьбе, то, кажется, их (то есть по большому счету ее одну) ждут большие проблемы.

И следующим вечером, не найдя в тетради подробной таблицы питания, он вдруг коротко размахнулся и ударил жену по щеке. Надя так растерялась, что даже ничего ответить не успела, а он, не дав ей времени опомниться, ушел с другом в бар. Пощечина была несильной – знакомо пахнущая ладонь просто сухо скользнула по ее коже. Но щека почему-то все равно горела.

Она набрала номер его мобильного, но Егор молча отсоединился.

Наверное, это был самый ужасный вечер ее жизни. Надя сидела перед телевизором с прямой спиной, пила валериановые капли, смотрела какой-то пошлый концерт, а время ползло, как черепаха в пустыне.

В какой-то момент ее взгляд упал на пустую тетрадку, она машинально, как во сне, взяла карандаш и написала: «15.00 – банан, печенье, молоко. 20.00 – омлет с сыром, яблочный сок. 21.00 – клубника с чаем. 22.00 – бокал вина и несколько конфет».

Надя не помнила, как ей удалось уснуть. Как будто бы в ее личном пространстве вдруг выключили свет и звук, обрубили все прочие мостики в реальный мир. Снилось что-то психоделически яркое, тревожное.

А первым, что она увидела, проснувшись, было улыбающееся лицо мужа. В его руках была тетрадка. Он поцеловал Надю в плечо.

– Вот видишь, как все просто. А ты не верила. Скоро это войдет в привычку. Даже первая твоя запись показательна. Ты ешь слишком много простых углеводов, это очевидно.

Надя удивленно смотрела в его знакомое лицо, вдруг показавшееся чужим. Ей больше всего на свете хотелось, чтобы все было как раньше. Забыть электрическую пощечину и помнить только нежность, насмешливую улыбку, общие шутки и общие ночи. Это было трудно. Егор улыбался – спокойно и тепло, но перед ее глазами стояло побледневшее лицо, искаженное яростью.

Надя хотела сказать: «Ты маньяк. Я тебя все еще люблю и хочу все исправить, но ты маньяк!» Но в последний момент передумала – слишком велико было искушение ухватиться за эту улыбку, как за спасательный круг. И безмятежно поплыть по знакомым водам неторопливой реки, которая непременно вынесет ее в бескрайнее теплое море.

И она сказала:

– Доброе утро, Егор!

– Вот оно, – вдруг перебил ее Борис.

– Что? – удивилась Надя.

– То, чего я ждал все это время, – загадочно улыбнулся он, продолжая помешивать давно растворившийся сахар в остывающем зеленом чае. – Мне хотелось понять, почему ты до сих пор так обижена на людей, которые были первостепенно важными в твоей жизни тысячу лет назад.

– Егор был не тысячу лет назад, а…

– Я не Егора имею в виду. Маму и бабушку. Ты все время рассказываешь о них. Твоя бабушка умирает, а ты до сих пор не можешь ее простить. Ты беременна, но почти ничего об этом не говоришь. Этого как будто бы и нет.

Надя закусила губу и машинально накрыла ладонью живот. Он был прав. Она и сама об этом много думала. Чувствовала себя виноватой перед ребенком, который рос внутри нее, за то, что так мало о нем думает, почти не мечтает о встрече, почти не планирует общую жизнь. Ребенок – словно просто обстоятельство. Условия игры, с которыми она была вынуждена считаться. Иногда ей даже казалось (и в такие моменты Надя чувствовала себя чудовищем), что обстоятельства были ей навязаны. Она их не выбирала, не хотела выбирать. Ее поместили в чужую жизнь, где ей неуютно, сложно, неприятно.